История русской литературы знает немало примеров, когда произведения, составляющие гордость отечественной словесности, были опубликованы и стали хорошо известны спустя много лет, а иногда и веков после их создания. Такова драматическая судьба книг Аввакума Петрова и Александра Радищева, писателей-декабристов и писателей-народников, Михаила Булгакова и Андрея Платонова... Подлинно художественные творения, запечатлевшие духовные искания своей эпохи, рано или поздно доходят до читателей, становятся в общий литературный ряд.

Среди писателей петровского времени силой и самобытностью таланта выделялся Иоанн Лукьянов - личность яркая, одаренная, во многом опередившая свою эпоху. Трудно однозначно определить, кто он - воинствующий традиционалист или смелый новатор, - такой сложной была его позиция в религиозно-политической борьбе и литературном деле на рубеже ХVІІ-ХVШ вв. Московский священник с Арбата, тайно исповедовавший «старую веру», путешественник и публицист, активный проповедник старообрядчества в Москве, на Ветке и в Брынских лесах, Иоанн Лукьянов оставил заметный след в истории русской церкви и литературе. Без сомнения, он обладал мужеством и силой веры, если решился сменить спокойное место столичного священника на беспокойную судьбу старообрядческого миссионера, объявленного официальными властями государственным преступником. «Хождение в Святую землю», созданное Лукьяновым, долгое время бытовало в рукописной традиции, являясь произведением гонимой, подпольной литературы. Учение Иоанна Лукьянова, пытающееся возродить в новых исторических условиях идеи «огнепального» протопопа Аввакума, шло вразрез с основными направлениями деятельности старообрядцев-поповцев. Этим объясняется тот факт, что в публикации путевых записок Лукьянова не была заинтересована ни русская старообрядческая церковь, ни тем более официальная, никонианская, - и писатель остался на долгие годы незаслуженно забытым, в то время как его произведение должно было занять почетное место между «Проскинитарием» Арсения Суханова и «Странствованием» Василия Григоровича-Барского.

Имя Иоанна Лукьянова мало известно даже специалистам в области русской старообрядческой литературы, хотя это один из самых интересных прозаиков начала XVIII столетия. Его перу принадлежит «Хождение в Святую землю», созданное в традициях школы протопопа Аввакума¹. О личности автора «Хождения» сохранились крайне скудные и противоречивые сведения. Он не упомянут в известном «Историческом словаре староверческой церкви» Павла Любопытного, где содержатся биобиблиографические заметки о наиболее авторитетных деятелях русского старообрядчества². О жизни и деятельности Иоанна Лукьянова до путешествия на Восток можно судить только на основании данных самого «Хождения», что характерно для древнерусской литературы, где текст произведения - первый и часто единственный источник сведений о писателе.

Иоанн Лукьянов был родом из Калуги, о чем он сообщает, прощаясь с родным городом: Увы, нашъ преславный градъ Калуга, отечество наше драгое! (л. 2 об.)³. Скорее всего, он происходил из купеческого сословия. О купеческом прошлом автора «Хождения» свидетельствует его постоянное внимание к стоимости и ассортименту товаров, торговым путям и ярмаркам, размеру пошлин и столкновениям с таможенниками, а также подробное описание экономического положения тех стран, по которым пролегал маршрут паломника. Русский путешественник отмечал, что корабли, отправляющиеся в Египет, грузят лесом и мылом, что в Царгъградѣ всячину и овощъ всякой - все по улицамъ носятъ под окны, мяса очень дорого; масла коровья добрая - по два гроша, а поплошая - по алтыну, уксусъ дешевъ да и лучши нашева, изъ винограда дѣлаютъ (л. 23 об.)

Паломник не только прекрасно разбирался во всех тонкостях купеческого ремесла, но и приторговывал во время путешествия русскими товарами, хорошо знал московских и калужских купцов. Из путевых записок известно, что на Русь он возвращался морем с калужанами, торговыми людьми Иваном Кадминым и его братом Ерастом Степановичем, в отличие от приказчиков гостя московского Ивана Исаева да Матвея Григорьева, которые ехали по суше. Он знает, каким товаром славен город Калуга и куда этот товар везут калужские купцы (в Сибирь и Китай, в Царьград и Гданьск, в Немецкие земли). Устойчивыми лексическими группами в путевых очерках являются те, что связаны с денежным обращением разных стран (талер, пара, грош, алтын, ефимок), мерой счета (пядь, аршин, сажень, верста, фунт, пуд), торгово-экономическими отношениями (торг, ряды, базар, ярмарка, гостиный двор).

На близость автора путевых записок к купеческому миру указывает и характер сравнений: увиденные за границей реки (важнейшие торговые магистрали) он сравнивает с русскими и, видимо, хорошо ему известными Москвой, Окой и Волгой, например: Нилъ-рѣка будетъ съ Волгу шириною, а бѣжитъ быстра и мутна (л. 35 об.). Восстановить географию жизни создателя «Хождения в Святую землю» помогает сравнение Адрианополя с одним из самых известных и богатых купеческих городов России XVII в. Ярославлем (Градъ Адринополъ стоить въ степи... окладомъ и жильемъ поболши Ярославля - л. 33) и обилие московских реалий в тексте произведения (улицы Арбат и Петровка, Коломенские и Воробьевы горы, Красная площадь, Успенский собор и Ивановская колокольня Кремля, Новодевичья и Преображенская слободы).

Последнее объясняется тем, что до хождения в Иерусалим Лукьянов был священником в церкви Покрова, что за Смоленскими воротами на Песках в Москве, о чем сказано в его проезжей грамоте. Церковь Николая Чудотворца «на Песках» была построена в 1699 г. и по главному престолу Покрова Пресвятой Богородицы часто называлась Покровской церковью⁴. В конце XVII - первой четверти XVIII в. священники этой церкви были тесно связаны со старообрядцами. Кроме Иоанна Лукьянова, другой священник этой церкви Федор Матвеев чинил раскольникам потачку, поддерживал контакты с Веткой, за что был в 1721 г. сослан на Соловки. Попытки близких вызволить из заточения расстриженного попа окончились неудачей. В 1723 г. Святейший Синод подтвердил прежнее решение - помянутому распопе Феодору быть в том Соловецком монастыре неисходно ⁵.

В декабре 1701 г. московский священник Иоанн Лукьянов вместе со спутниками - монахами Лукой, Григорием и Адрианом, получив в Посольском приказе проезжую грамоту, отправился на богомолье в Иерусалим. Официальной целью путешествия было поклонение христианским святыням, неофициальной - выяснение положения дел в греческой церкви и изучение возможности поставления старообрядческого епископа от заграничных архиереев. Первоначально путь лежал в Калугу, один из центров русского раскола, откуда паломники направились в Спасо-Введенский Воротынский монастырь, находившийся в 70 верстах от города. Иноки этого монастыря тайно сочувствовали старообрядцам, и игумен Спиридон (скорее всего, духовный отец Лукьянова) дал ему благословение на путное шествие ⁶.

Из Калуги через Белев, Волхов, Орел, Кромы паломники добрались до пограничного города Севска, отделявшего Россию от Малороссии. Путь по Украине лежал через Глухов, Королевец, столицу гетмана Мазепы Батурин, Нежин. Зима 1702 г. выдалась ветреной и малоснежной, что затрудняло передвижение.

А уже снѣгу ничего нѣтъ, земля голая. Нужда была великая: таковъ былъ вѣтръ намъ противной, не токмо чтобы намъ льзя было итти, и лошади остоновливал, а людей все валилъ. Охъ, нужда, когда она помянется, то уже горесть-та, кажется, тутъ предстоитъ! Сидѣть нелзя, лошади насилу по земли сани волокуть, а насъ вѣтръ валяетъ. А станишъ за сани держатся, такъ лошедь остановишъ. Увы да горе!" (л. 6 об.).

Во время путешествия по России и Украине Лукьянов старался не афишировать истинной цели предприятия. Он ни разу не остановился на отдых в монастырях, предпочитая подворья «боголюбцев», то есть старообрядцев, которые «по эстафете» передавали паломников на всем протяжении хождения от Москвы до польской границы. Видимо, с этим связано нарушение традиционного маршрута паломничества: рассчитывая на помощь старообрядцев, Лукьянов со спутниками направляется из Волхова в Орел, хотя этот город лежал в стороне от прямого пути к границе⁷.

С большим трудом паломники переправились через разлившийся Днепр и прибыли в Киев, где осмотрели Софийский собор, Киево-Печерскую лавру, Михайловский Златоверхий монастырь, побывали в торговых рядах на Подоле и в Верхнем городе. Киев, богатый древними святынями, поразил воображение писателя, оставившего в путевом дневнике следующую запись:

Градъ Киевъ стоитъ на Днепрѣ на правой сторонѣ на высокихъ горахъ зѣло прекрасно. Въ Московскомъ и Российскомъ государствѣ таковаго града подобнаго красотою върядъ сыскать... Зѣло опасно блудутъ сей градъ, да надобе блюсти - прямой замокъ Московскому государству (л. 8).

В Киеве от дружины паломников отстал монах Адриан, не захотевший ехать в Палестину за немощию и за плотскими недостатками (л. 9 об.).

Из Киева Лукьянов направился в сторону польской границы. Путь его лежал по землям Правобережной Украины, разоренным в результате русско-польских и русско-турецких войн, набегов ногайцев и крымских татар, походов сечевиков и гайдамаков:

И бысть намъ сие путное шествие печално и уныливо: бяше бо видѣти ни града, ни села. Аще бо и быша прежде сего грады красны и нарочиты села видѣниемъ, но нынѣ точию пусто мѣсто и ненаселяемо... И идохомъ тою пустынею пять дней, ничто же видѣхом от человѣкъ" (л. 10 об. - 11).

Миновав польский город Немиров, русские путешественники переправились через Буг и поехали к волошскому городу Сороки, а оттуда - в Яссы. В столице Молдавского княжества они наняли проводника до Галац. Весенняя распутица задержала паломников:

Первый день идохомъ лѣсомъ, а в тѣ поры припалъ снѣжокъ молодой. Покудова до лѣсу доѣхали, а онъ и стаялъ - такъ горы-та всѣ ослизли, а горы высокия, неудобьпроходимыя, едва двойкою выбились... 13 дней въ Ясѣхъ лошади отдыхали, а тутъ одинъ день насилу снесли, чють не стали. Етакая была нужда!.. Во всю дорогу такой нужды конемъ не было, день весь бились" (л. 13 об.).

В Галаце Лукьянов сел на корабль, умело отбился от притязаний греческих и турецких мытников и поплыл вниз по Дунаю к Черному морю. Полтора дня потребовалось путешественникам, чтобы достичь пролива Босфор. 22 марта 1702 г. корабль прибыл в Константинополь. Здесь русские паломники осмотрели храм Святой Софии, султанский дворец, знаменитые константинопольские столпы, стены и башни города, греческие церкви и монастыри.

Пробыв в Стамбуле четыре месяца и съездив в Адрианополь, резиденцию турецкого султана, 26 июля путешественники отправились на корабле через Мраморное и Эгейское моря, пролив Дарданеллы в Архипелаг, где посетили острова Хиос, Сими, Родос - центры эллинистической культуры. Погода благоприятствовала плаванию, и уже 11 августа корабль вошел в устье Нила, пристал к городу Рашид. Земля Египта поразила русских людей своеобразной красотой и богатством.

...по Нилу-рекѣ, - пишет паломник, - городковъ арапскихъ и селъ безчисленное множество, невозможно изчести, что песка морскаго... а жилье все каменное, и селы узоричистыя вельми. А земля около Нила добрая, и чорная, и ровная, бутто нарочно дѣлана, нигдѣ нѣтъ ни бугорчика, хошъ яйце покоти, такова гладка... а вода во всю землю Египетскую пущена изъ Нила. Ино какъ съ корабля поглядишъ: по всей земли толко что небо да вода вездѣ. Зѣло земля Египетская доволна всѣмъ: и людми, и жиламъ. Что говорить, ета земля у турка - златое дно! (л. 36).

В Думьяте, втором египетском городе, где побывал Лукьянов, паломники сели на корабль, идущий в Иоппию, пристань Иерусалима. Разыгравшаяся на море буря пригнала корабль в Сайду, город на ливанском побережье. Лишь 14 сентября Иоанн Лукьянов со спутниками прибыл в Иоппию, но попасть в Иерусалим не смог из-за развернувшихся боевых действий между кочевыми арабскими племенами и турецкой армией. Только через полтора месяца, преодолев трудности тяжелого перехода и выдержав неоднократные нападения разбойников, паломники добрались до Иерусалима.

В центре христианского мира они осмотрели основные достопримечательности: Вифлеем, Крестовоздвиженский монастырь, лавру Саввы Освященного, село Скудельниче, дом Давида, Гефсиманию, Силоамскую купель, Елеонскую гору, Воскресенский собор. По художественной яркости и подробности описаний святынь христианского Востока сочинение Иоанна Лукьянова не знает себе равных в русской паломнической литературе петровского времени.

18 января 1703 г. Лукьянов с товарищами отправился в обратный путь по суше до Иоппии, кораблем до Думьята, а оттуда через Средиземное море вдоль берегов Малой Азии в сторону Константинополя. Недалеко от Мир Ликийских на корабль, где находились русские паломники, напали мальтийские пираты, и только искусство капитана и хорошая выучка матросов спасли их от беды. Корабль сумел уйти от погони и укрылся в гавани городка Кастелориз, расположенного на небольшом острове в Эгейском море, однако здесь путешественников подстерегала новая опасность: в городке свирепствовало «моровое поветрие».

Такъ нашъ раизъ хотѣлъ назадъ поворотить - анъ бѣжать и нѣкуда: тутъ, въ городкѣ, моръ есть, а назаде разбойники... Все тутъ, сталъ нашъ путъ, нѣкуда деватся! (л. 68-68 об.).

В течение нескольких недель корабли стояли на рейде, а команда и пассажиры голодали, не рискуя отправиться за провиантом в город. Попавших в безвыходное положение людей спасла турецкая эскадра, специально посланная из Стамбула на выручку блокированным в бухте Кастелориза кораблям.

Около острова Патмос торговые суда и сопровождавшая их эскадра были рассеяны сильным штормом. В Дарданеллах корабль с паломниками из-за распри капитана и лоцмана налетел на подводную скалу:

Тутъ бола нашъ корабль на камень проломило и едва законапатели. И въ тѣ поры раизъ съ навклиром побранился. Навклиръ говоритъ: «Пора якори кидать!» А раизъ говоритъ: «Еще рано!» Да такъ-та въ томъ шуму на камень корабль и вдарился, чють не пропалъ боло корабль, и съ людми. Да еще-та Богъ помиловалъ, что тихонко потерся о камень (л. 71).

В Константинополе Лукьянов встретился с калужскими купцами и с ними совершил обратный путь по Черному морю до Дуная, поднялся вверх по реке до Галац, а оттуда сухим путем в сопровождении янычар через Яссы, Сороки, Немиров добрался до Фастова, владения полковника С.И. Палия. От Фастова дружину русских паломников и купцов сопровождали до Киева воины-палеевцы. Совершив благодарственную молитву святым Антонию и Феодосию в Киево-Печерской лавре, Иоанн Лукьянов отправился в Нежин. На этом его рассказ о путешествии обрывается. В Москву паломник, видимо, не вернулся, а направился на Ветку. Не случайно дорожные заметки он завершает описанием Нежина: оттуда путь к польской границе был самым удобным и близким. Естественно, что тайная тропа на Ветку не описана в «Хождении», чтобы не привлекать внимания русского правительства и официальной церкви к старообрядцам.

По мнению М.И. Лилеева, на Ветке Иоанн Лукьянов принял постриг под именем Леонтия. Этим исследователь объяснял тот факт, что в ранних списках «Хождения в Святую землю» авторство произведения приписывалось «старцу Леонтию»⁸. Анализ текста памятника свидетельствует: паломником и создателем путевых записок был священник Иоанн, а не монах Леонтий. Согласно христианским верованиям, приурочивание важного события в жизни человека ко дню именин, церковному празднику в честь святого, который являлся его небесным патроном, должно было гарантировать успех задуманного дела. Паломник выехал из Киева 3 февраля 1701 г., в день Иоанна Крестителя, причем этот факт специально оговаривается автором. Следовательно, своим покровителем путешественник считал Иоанна Предтечу, что указывает на его имя - Иван.

На православный Восток путешествовал представитель белого духовенства, который далек от узко конфессионального подхода к изображаемым явлениям действительности, не чужд мирских интересов. Он не отказывает себе в житейских радостях, в «минуту жизни трудную» умеет постоять за себя. После тягот пути паломник с удовольствием выпьет чарку водки, с позиций знатока оценит качество закуски, с восхищением проводит взглядом красивую женщину. Русский путешественник, которого иноземцы называют москов попас, не видит ничего дурного в обмане турецких таможенников, зная их склонность к взяточничеству и вороватостъ; при случае он готов либо наябедничать властям на обидевших его чиновников, либо с помощью кулаков отстоять свое имущество, защитить честь и достоинство русского человека. Подобная активность жизненной позиции, не имеющая ничего общего с кодексом монашеских добродетелей, позволяет видеть в авторе «Хождения» московского священника Иоанна Лукьянова.

Упоминание в Ветковской летописи о двух учениках старца Иова - священноиноке Леонтии и священноиерее Иоанне, делает проблематичным отождествление этих деятелей старообрядческой церкви. Скорее всего, Иоанн Лукьянов и Леонтий Ветковский - духовные братья, сподвижники, «ревнители древлего благочестия».

О судьбе Иоанна Лукьянова после возвращения из Иерусалима рассказывают документы Синода и Раскольничей конторы, ведавшей делами русских старообрядцев. Вместе с Леонтием Иоанн проповедовал веру отцов и дедов на Ветке, в Калуге и Волоколамске. Пойманные в разное время волоколамские старцы Пахомий, Авраамий, Антоний и старицы Марфа, Маремьяна, Полинария, Устинья на допросе в Раскольничей конторе показали, что их перекрестили, исповедовали и причащали приезжие... с Ветки раскольничьи попы Леонтий да Иван⁹. По свидетельству старца Антония, в 1712 г. побывавшего на Ветке, в это время рядом с Леонтием находился другой ученик Иова - поп Мардарий. Это позволяет предположить, что Иоанна Лукьянова, скорее всего, уже не было в живых.

В документах более позднего времени, касающихся деятельности ветковских священников, имя И.Лукьянова не упоминается.. В 1720 г. в Москве была «взята за караул» старица Феодулия, которая во время следствия сделала признание, что проповедовала старообрядчество вместе с двумя ветковскими монахами Леонтием и Киприаном¹⁰. В ходе расследования выяснилось, что Леонтий действовал в Калуге и Брынских лесах, где у него имелся скит¹¹. Существует предположение, что одно время старообрядческий священник жил в Стародубье, но из-за активной миссионерской деятельности никонианской церкви был вынужден оставить запад Украины и переселиться на Керженец, где он вновь был перекрещен¹².

«Священноинок Леонтий» считался одним из 12 наиболее авторитетных деятелей Ветковской церкви¹³. Именно против Леонтия, как апологета старообрядчества, направлен «Розыск о раскольничей брынской вере» Димитрия Ростовского. Понятно, почему в старообрядческой среде, а затем и в научной литературе «Хождение в Святую землю» Иоанна Лукьянова стало соотноситься с личностью его более знаменитого сподвижника. Полностью реконструировать биографию незаслуженно забытого писателя-паломника петровского времени, видимо, не удастся, так как ему не пришлось столкнуться ни с Преображенской канцелярией, ведавшей делами раскольников, ни с другими правительственными и церковными учреждениями, занимавшимися розыском старообрядцев.

Современный исследователь старообрядчества Сергей Беливский, перечисляя другие возможные имена Иоанна Лукьянова: старец Леонтий, Леонтий Москвитянин, Леонтий Ветковский, Леонтий Беливский, - задается вопросом: Неужели это одно лицо? В ранней работе Сергей Беливский склонялся к мысли, что Иоанн Лукьянов, он же - старец Леонтий Москвитянин и Леонтий Ветковский, в старости стал называться Леонтием Беливским. По преданию, бытующему в среде гуслицких старообрядцев, в преклонном возрасте Лукьянов-Леонтий поселился в скиту недалеко от деревни Беливо, проповедовал «слово Божие» среди старообрядцев и никониан и скончался в 30-х годах XVIII столетия. Народная память сохранила известие о паломничестве священноинока Леонтия на христианский Восток. Основанный им Беливский скит просуществовал до начала XX столетия; сейчас на этом месте сохранились остатки храма и келий, святой колодец и могила Леонтия¹⁴.

Позднее Сергей Беливский, посоветовавшись со знатоком гуслицкой старины священноиноком Симеоном (Сергием Дурасовым, настоятелем Рождественской церкви в поселке Большие Дворы), изменил свое мнение, заявив, что Леонтий Ветковский и Леонтий Беливский - разные люди. При этом исследователь сослался на гуслицкие синодики, где упоминается инок-схимник Леонтий, в то время как Леонтия Ветковского, черного попа, должны были бы поминать как священноинока.

Таким образом, в настоящее время наблюдается тенденция к расподоблению не только Иоанна Лукьянова и старца Леонтия как возможных авторов «Хождения», но и деятелей старообрядческой церкви, носивших имя Леонтий.

* * *

Причины путешествия И. Лукьянова на христианский Восток были непосредственно связаны с историей старообрядческого движения. В конце ХVІІ-начале XVIII в. в старообрядчестве сложилось два течения, образовались общины поповцев и беспоповцев¹⁵. Поповщина признавала необходимость церковной иерархии и сохранения христианских таинств, хотя внешние проявления обрядности в поповщине отличались от принятой в официальной русской церкви¹⁶. Беспоповщина представляла собой направление в старообрядчестве, которое значительно отошло от православия. Беспоповцы считали, что не следует принимать беглых попов, посвященных в сан по никонианскому обряду. Богослужение у них проводили наиболее авторитетные члены общины, так называемые уставщики, или наставники.

Ветковская старообрядческая община, возникшая в последней трети XVII в. на реке Сож, на границе России и Польши, наряду с Выгом, Керженцем и Стародубьем, быстро завоевала авторитет и популярность в среде верующих и стала определять основные направления политики старообрядческой церкви¹⁷. Начало Ветковской общины связано с церковным собором 1667 г. и деятельностью патриарха Иоакима (1674-1690), принявшего энергичные меры по борьбе с расколом, вследствие чего многие московские и калужские священники, тайно исповедовавшие «старую веру», были вынуждены бежать «на украины российские». Основателем Ветки считается московский поп Козьма, служивший в церкви Всех Святых на Кулижках, который в конце 70-х годов XVII в. с 12 семьями единоверцев ушел «на литовский рубеж» и поселился в слободе Покуровка, принадлежавшей Стародубскому полку. Вокруг этой слободы быстро расселились стекавшиеся со всех концов России старообрядцы. Наибольшим авторитетом в Ветковской церкви пользовались белевские священники Стефан и Димитрий, калужские попы Феодосий и Борис, а также старец Леонтий, которого часто отождествляют с Иоанном Лукьяновым.

Правительство царевны Софьи Алексеевны попыталось вернуть старообрядцев на прежнее место жительства и обратить в новую веру, однако из этого ничего не вышло: раскольники покинули стародубские слободы и переселились за границу, обосновавшись на пустовавших землях польских магнатов Халецкого и Красицкого, которым колонисты выплачивали большой оброк, заручившись обещанием защищать их в случае необходимости. Польское правительство и католическая церковь, обеспокоенные наплывом иноверцев, заселявших окраинные земли государства, приказали иезуитам исследовать веру переселенцев, однако проверяющие не нашли в ней никакого «схизматичества» - в результате появилась королевская грамота о свободе проживания русских старообрядцев в польских пределах¹⁸. Авторитет Ветки среди «истинных боголюбцев» резко возрос после возведения в 1695 г. Покровского собора, ставшего на рубеже XVII-XVIII вв. единственным старообрядческим храмом с освященным антиминсом. Вокруг этого центра образовались новые поселения, и в середине 20-х годов XVIII столетия на Ветке насчитывалось 14 слобод «древлеправославных христиан» с 30 тысячами прихожан. Русское правительство внимательно следило за деятельностью ветковских раскольников. В знаменитом «Духовном регламенте» Петр I объявил старообрядцев «непрестанно зломыслящими» «лютыми неприятелями и государству, и государю». Тайные осведомители сообщали, что в ветковские слободы бегут московские жители и разных городов монастырские, боярские и разных чинов люди¹⁹. Ветка значительно усилилась после того, как в другом центре поповщины - в Керженце, нижегородский епископ Питирим начал активную миссионерскую деятельность, которая сопровождалась неустанной работой сыщиков и воинских команд, громивших скиты и отправлявших их насельников «на поточение» в никонианские монастыри.

Петр Первый, подозревая старообрядцев-поповцев в связях с царевичем Алексеем, во время следствия по делу сына посылал на Ветку с тайным поручением монаха юрьевецкого Успенского монастыря Авраамия, результаты миссии которого остались неизвестными²⁰. В 1735 г. по именному указу императрицы Анны Иоанновны Ветка была окружена регулярными войсками под командованием полковника Я.Г. Сытина. Всех пойманных старообрядцев (сорок тысяч человек), в зависимости от степени вины перед русским государством и церковью, разослали по православным монастырям России, отправили в Ингерманландию или вернули на прежнее место жительства.

Покровский собор был разобран. Руководители ветковских старообрядцев в эту облаву значительно не пострадали: удалось поймать лишь несколько священников, остальные сумели спастись.

Карательная экспедиция на Ветку привела к неожиданному, обратному результату. Вскоре ветковские слободы были вновь отстроены и заселены вернувшимися из России старообрядцами, Покровский собор возрожден, основано три монастыря: Покровский, Введенский, Тихвинский. Только в мужском Покровском монастыре насчитывалось до 1200 иноков, не считая бельцов и прислужников, при монастыре существовало «женское общежительство»²¹.

В преследовании раскольников Ветки и Стародубья активное участие принимал Афанасий Прокопьевич Радищев, дед знаменитого писателя Александра Радищева, в 1734-1741 гг. командовавший полком. Ветковцы долго вспоминали служебное рвение стародубского полковника, определяя его деятельность по искоренению старообрядчества как «радищевское разорение»²².

В 1764 г. Екатерина II приказала генерал-майору Я.В. Маслову ликвидировать ветковские слободы. Эта военная операция вошла в историю русского старообрядческого движения как «вторая ветковская выгонка»²³. С этих пор Ветка перестала быть крупным религиозным центром старообрядчества, уступив место Стародубью.

Иоанн Лукьянов, как и старец Леонтий, принадлежал к одному из течений в поповщине, получившему название дьяконовщины²⁴. Его основателем являлся дьякон Александр, служивший в женском монастыре в Нерехте близ Костромы. Встречаясь с нижегородскими старообрядцами и вступая с ними в полемику, Александр со временем пришел в выводу об истинности их учения и решил уйти в скиты. Распродав имущество, он тайно оставил службу, добрался до Ярославля, а оттуда был переправлен в Керженец, где обосновался в Лаврентьевском ските. Приняв постриг, Александр стал ближайшим сподвижником Лаврентия, а после смерти старца (1720) заступил на его место. Суть учения Александра сводилась к идее спасительной силы молитвы Иисусу Христу, произносимой со словами «Боже наш», к защите истинности четвероконечного креста и крестообразного каждения (в то время как раньше кадили дважды прямо и один раз поперек). Учение дьякона Александра завоевало много сторонников среди керженцев, сохранив свои ведущие позиции и после казни основоположника в 1720 г.

Данное учение вызвало полемику как в среде старообрядцев, так и среди представителей официальной церкви. Нижегородский епископ Питирим опубликовал специальный трактат, направленный против дьяконовщины, - «Пращица» (СПб., 1721). После того, как Петр Первый приказал усилить миссионерскую деятельность против нижегородских старообрядцев, значительная часть дьяконовцев переселилась на Ветку, где их идейным вождем стал старец Леонтий. Об этом свидетельствует сборник полемических статей ветковцев, обращенный против дьяконовцев, среди которых особый интерес представляет «Слово третье на увещание церковного раздорника попа Леонтия и на его советников...»²⁵.

Вопрос о священстве для русских раскольников стал одним из главных, когда последний старообрядческий епископ Павел Коломенский умер, не успев никого посвятить в этот сан, а без архиерея поповцы не могли рукоположить в священники своих единоверцев. В старообрядческой среде возникла полемика: одни предлагали договориться с кем-либо из епископов никонианской церкви; другие склонялись к мысли о выдвижении епископа из собственных рядов без освящения; третьи видели выход из создавшегося положения в поставлении епископа с помощью заграничных иереев. Первое предложение было нереальным, так как никто из православных епископов не рискнул бы стать иерархом старообрядческой церкви, которого в лучшем случае ожидало пожизненное заключение в монастырской тюрьме в Суздале или на Соловках. Второй путь тоже был бесперспективным: он вел к попранию одного из главных таинств христианства - канона рукоположения в священники. Наиболее вероятным было поставление крупного деятеля старообрядческой церкви в епископы с помощью восточных иерархов, тем более что на христианском Востоке мало интересовались внутренними нестроениями в русском православии и старообрядцев никогда не причисляли к еретикам.

Идею поиска архиерейства на Востоке особенно усиленно пропагандировала Ветковская старообрядческая община, предпринявшая необходимые шаги в этом направлении. Прежде чем начинать переговоры по данному вопросу с восточными иерархами, община решила выяснить истинное положение православия в греческой церкви. С этой целью в 1701 г. ветковцы послали в Константинополь и Иерусалим московского священника Иоанна Лукьянова, тайно сочувствовавшего старообрядцам.

Путешествие Лукьянова на христианский Восток в поисках архиерейства и истинного православия не было единственным предприятием этого рода.

Весной 1693 г. иерусалимский патриарх Досифей, находившийся в тесных отношениях с русскими властями, получил задание из Москвы выяснить особенности вероисповедания не названного по имени старообрядца, отправившегося с неизвестными целями в Иерусалим. Судя по беспокойству русского правительства, паломничество старообрядца было связано с поиском архиерейства на Востоке, поэтому к патриарху Досифею были отправлены специальные грамоты, содержавшие тенденциозную информацию об этом человеке. 5 мая 1693 г. Досифей писал в Москву из Бухареста:

Человек той обретеся зде, обаче невеглас и зело непотребен, и елика рече против нашего испытания, вся бессловесно и неправедно рече... И о сем человеке усоветовахомся со здешним государем, умным сущим и властнейшим, удержати того зде, дондеже приидет от вас ответ: изволити ли пустити его во Иерусалим, и возвратеся оттуду скажет праведно, елико ему рекут тамо и научат его и елико узрит, добро есть; аще же возвратится и речет ложь и неправду, не есть добро, но соблазн. Сего ради пришлите ответ ко здешнему государю: или возвратити его, или отпустити в Иерусалим²⁶.

К сожалению, других сведений об этом паломнике-старообрядце до нас не дошло.

В 1722 г. монах Иосиф Решилов, посланный Синодом на Ветку и в Стародубье с миссионерской целью, доносил, что расколоучители слободы Вылева Яков Григорьев, Тимофей Афанасьев, Дмитрий Тимофеев, Стефан Ефремов ездили в Турецкую землю²⁷. Эта информация, попавшая в отчеты Иосифа Решилова, свидетельствует о том, что путешествие старообрядцев на Восток не являлось обычным паломничеством или торговой операцией. Скорее всего, поиск старообрядцами способа обрести собственного епископа продолжался. Это обстоятельство серьезно беспокоило никонианскую церковь и светские власти. В 1720 г. появился указ Петра I и Священного Синода, направленный против паломничества старообрядцев, и прежде всего ветковцев, заинтересованных в поиске архиерейства. В документе разъяснялось, что в Константинополе появилось много «подозрительных старцев», проявляющих интерес не столько к «святым местам», сколько к «иным делам». Указом предписывалось никого без разрешения Синода за росийския границы не отпущать и пашпортов им не давать²⁸.

Жесткими правительственными мерами остановить паломничество старообрядцев на православный Восток не удалось. В начале 30-х годов XVIII в. в Палестину отправился бывший вязниковский подьячий, а затем выговский старообрядец Михаил Иванович Вышатин. Свое хождение он совершил по благословению знаменитого расколоучителя Андрея Денисова, который писал одобряющие послания «путешествующему брату Вышатину». Известно, что М.И. Вышатин побывал в Польше (на Ветке?) и в «земле Волоцкой», однако так и не сумел найти истинное «православное священство» и умер на чужбине²⁹. В 1731 г. ветковские старообрядцы подали константинопольскому патриарху Паисию II прошение о назначении им епископа. Среди подписавших документ был старый знакомый Иоанна Лукьянова - обители Введения Пресвятыя Богородицы строитель Лаврентий с братиею³⁰. В 70-80-х годах XVIII в. из старообрядческого климовского Покровского монастыря в Грецию был отправлен инок Иоасаф, который из путешествия возвратился архимандритом³¹.

* * *

П.И. Бартенев, публикуя текст «Хождения в Святую землю» Иоанна Лукьянова, утверждал, что описанные в книге события относятся к 1710-1711 гг. Данная датировка является ошибочной. Лукьянов путешествовал в 1701-1703 гг., о чем свидетельствуют и сохранившаяся проезжая грамота паломника, и исторические реалии произведения. В проезжей грамоте указано, что московский священник отпущен... для моления... в государство великого государя Мустафы-салтана. Известно, что султан Мустафа II правил Турцией с 1695 по 1703 г.³² В тексте «Хождения» есть ссылки на статьи перемирного договора между Россией и Турцией от 3 июля 1700 г., согласно которому русские люди могли беспрепятственно совершать паломничество к христианским центрам Востока³³. Путешествие Иоанна Лукьянова совпало с назначением послом в Константинополь П.А. Толстого (ноябрь 1701 г.). На обратном пути именно П.А. Толстой вручает Лукьянову отпускную грамоту на Русь, в то время как по дороге в Константинополь паломники встречают бывшего посла России в Турции Д.М. Голицына, возвращавшегося на родину³⁴. В Константинополе Лукьянов беседует с вселенским патриархом Каллиником II, который скончался 8 августа 1702 г.³⁵

Так как автограф «Хождения в Святую землю» не обнаружен, то только анализ исторических реалий может помочь в решении вопроса о времени создания путевых записок Иоанна Лукьянова. Естественно, что сочинение не могло быть создано раньше лета 1703 г., когда писатель вернулся на родину. Предположение, что работа над рукописью шла параллельно с путешествием, не выдерживает критики. В основе «Хождения» лежат дневниковые заметки, но их литературная обработка состоялась после завершения паломничества, ибо в начале и середине произведения неоднократно упоминается о том, что было позднее. Путевые записки Иоанна Лукьянова не могли быть созданы после 1705 г., потому что в тексте ничего не сказано о судьбе полковника С.Ф. Палия, сосланного в этом году в Сибирь. Следовательно, «Хождение в Святую землю» было написано между 1703 и 1705 г.

* * *

Произведение Иоанна Лукьянова - ценный исторический источник, которому нет равных в современной автору паломнической литературе по широте охвата реальных лиц и событий, глубине проникновения в суть происходящего в России, на Украине и в странах христианского Востока. Колоритны заметки Лукьянова о жизни русских старообрядцев и студентов Киево-Могилянской академии, калужских купцов и путивльских стрельцов, турецких янычар и мальтийских пиратов. «Хождение» содержит портреты известных исторических деятелей эпохи: русских дипломатов Д.М. Голицына и П.А. Толстого, фастовского полковника С.Ф. Палия, киевского митрополита Варлаама Ясинского, константинопольского патриарха Каллиника II.

Наблюдательный и хорошо разбирающийся в вопросах политики человек, Иоанн Лукьянов за много лет до предательства Мазепы уловил негативное отношение к гетману простых украинцев, недовольных сепаратистскими тенденциями его политики. С иронией писатель-путешественник писал о том, что гетмана Украины от собственного народа охраняют:

стрѣлцы московские, на караулѣ все они стоятъ. Тутъ целой полкъ стрѣлцовъ живутъ, Анненковъ полкъ съ Арбату. И гетманъ, онъ есть стрѣлцами-та и крѣпокъ, а то бы ево хохлы давно уходили, да стрѣлцовъ боятся; да онъ ихъ и жалуетъ, безъпрестани имъ кормъ, а безъ нихъ не ступитъ (л. 6 об.).

Автора «Хождения» особо занимают вопросы религиозно-этического порядка, связанные с доказательством превосходства русской старообрядческой церкви над греческой. Этим обстоятельством отчасти объясняется негативная трактовка образа константинопольского патриарха Каллиника II. Писатель наделяет героя целым рядом черт, расходящихся с реальными сведениями о личности исторического деятеля. В изображении Лукьянова «вселенский владыка» - человек необразованный, хотя хорошо известно, что патриарх был автором богословских, литературных и исторических сочинений³⁶. Рассказ паломника о высокомерии и грубости, мелочности и злопамятности иерарха восточной церкви явно носит тенденциозный характер, но антирусская направленность политики Каллиника II, отмеченная Иоанном Лукьяновым, в целом не расходится с оценкой деятельности патриарха дипломатами петровской эпохи. Посол Емельян Украинцев в письме к Петру I сообщал о двуличности главы константинопольской церкви: он отказался помочь русской делегации в трудных переговорах с турецким правительством, но после их удачного завершения явился с поздравлениями и уверениями в дружбе. Украинцев не без сарказма заметил, что ныне и вселенский святейший патриарх кир Каллиник будет являться другом и приятелем... зане в благополучное время многие являются друзьями³⁷.

Неприязненное отношение патриарха к русскому паломнику могло объясняться излишней осторожностью Каллиника II. Из Москвы в Константинополь часто приходили грамоты с просьбой следить за старообрядцами, подвергать их «испытанию в вере», сообщать об их передвижениях и деятельности за границей русскому правительству. Каллиник II был хорошо осведомлен о церковном расколе на Руси. В 1700 г. при встрече с послами Емельяном Украинцевым и Иваном Чемодановым он интересовался положением старообрядческой церкви и в осторожной форме выразил осуждение правительству Петра I в связи с казнями раскольников³⁸. Избегая прямой конфронтации по этому вопросу, Каллиник II настороженно относился к появлению русских паломников-старообрядцев в Константинополе.

Иоанн Лукьянов, путешествуя по христианскому Востоку, оказался свидетелем целого ряда известных исторических событий. Наиболее значительное из них - бунты янычар в Константинополе в 1703 г., которые привели к падению правительства султана Мустафы II. По свидетельству историка, в XVIII в. янычарские мятежи стали постоянным явлением в Османской империи: Жалование янычар было незначительным, и подавляющая их часть занималась в мирное время ремесленной деятельностью и торговлей... Янычарские восстания начинают выходить за рамки чисто воинских мятежей и приобретают определенную социальную окраску³⁹.

В «Хождении» Лукьянова исторически достоверна и художественно выразительна картина паники, охватившей турок, и, как следствие этого, пронесшийся по городу слух о появлении на стамбульском рейде русской эскадры:

А мятежъ по всему Царюграду до ночи не утишился. И вездѣ въ домахъ по всему же Царюграду ужасъ великой: крикъ, пискъ бабей, ребячей. А то и кричатъ: «Москва пришла, московския корабли! Увы, погибель пришла Царюграду!» А дворы заперши, да ямы капали, да добро прятали. И турки ходячи по Царюграду съ дубъемъ да бъютъ въ ворота, чтобъ не мятежились, а сами говорятъ: «Нѣтъ Москвы, нѣтъ, то-де янычеры взбунтовали!» И къ ночи едва унялся мятежъ. Мы же зѣло подивились: «Куда, молъ, на турки-та ужасъ напалъ от московскаго государя?» (л. 71 об. - 72).

Причина бунта объяснялась отсутствием постоянного жалования войску и приказом итить на катаргахъ на Черное море подъ Керчи и на Кубанъ-реку, въ мори устья заваливать каменемъ, чтоб московския корабли съ войскомъ не прошли (л. 71 об.). На эту же причину указывал московский резидент в Стамбуле П.А. Толстой, писавший Петру I, что турки от царского величества российского по земле не боятся, имея надежду, что страна та удалена, но большой страх имеют от новопостроенного царского флота⁴⁰.

Чрезвычайно любопытна история возвращения Иоанна Лукьянова из Константинополя на родину. Писатель-паломник не объясняет, почему купеческий караван, направлявшийся в Россию, сопровождал большой отряд янычар. Между тем документы свидетельствуют, что Лукьянов оказался в центре крупного международного скандала. В 1702 г. запорожские казаки ограбили греческих купцов. Русский посол в Стамбуле П.А. Толстой был вынужден выплатить потерпевшим восемнадцать с половиной тысяч левков, полученных от продажи соболиной казны, которую послу доставили русские купцы, прибывшие из Азова в Константинополь осенью 1702 г. Турецкое правительство отказало им в разрешении вернуться в Россию морским путем, поэтому купцы задержались в Константинополе до лета 1703 г. Они возвращались на родину по суше, через Молдавию и Валахию, а товары были отправлены морем до Галаца⁴¹. Именно с этим купеческим караваном отправился на Русь Иоанн Лукьянов.

В «Хождении» приводятся рассказы об исторических событиях, ставших известными автору из уст очевидцев. Ссылаясь на «самовидца», Лукьянов повествует о боях повстанческих украинских отрядов против польской армии. В начале 80-х годов XVII в. фастовский полковник С.Ф. Палий (Гурко), руководитель освободительного движения на Правобережной Украине, во главе нескольких сотен запорожцев перешел в южную Киевщину и начал борьбу с турками, крымскими татарами и поляками. Боевые действия стали интенсивными после 1699 г., когда польский сейм принял решение о ликвидации казачества на Правобережной Украине. Полковники С. Палий, С. Самусь, З. Искра, опираясь на представителей православной шляхты, городской посад, крестьянство, казачество и мелкое духовенство, подняли восстание. После ожесточенных боев с польскими войсками им удалось 7 августа 1702 г. взять штурмом город Немиров, а затем Бердичев, Белую Церковь, Бар. Лукьянов, побывавший в этих местах год спустя, отметил, что Немѣровъ весь разоренъ от Палѣя съ казоками (л. 74 об.). Повстанческое движение в 1704 г. было разгромлено польской армией и отрядами гетмана Мазепы, который опасался усиления влияния Палия и появления неконтролируемых вооруженных формирований на территории Правобережной Украины⁴².

* * *

«Хождение» Иоанна Лукьянова - замечательный образец русского демократического барокко. Вопрос о барокко в русской литературе, своеобразии этого художественного метода, его хронологических рамках и писательском составе, генезисе и эволюции относится к актуальным проблемам современной науки. Решение вопроса затрудняют неизученность литературного материала петровской эпохи и отсутствие методологически четкого определения барокко вообще и его русской разновидности в частности. Русская проза рубежа XVII-XVIII вв. долгое время оставалась за гранью интереса исследователей, основное внимание которых было сосредоточено на изучении барочной поэзии и драматургии. С точки зрения художественного метода анализировались лишь произведения ораторской прозы, тогда как повести и путевые записки в этом аспекте обычно не рассматривались.

Решение проблемы русского барокко связано с установлением национального своеобразия этого историко-литературного явления. Если в западноевропейской литературе одновременно существовало барокко высокое, среднее и низкое, то в русской литературе типология барокко носила другой характер: ученые выделяют барокко аристократическое, представленное творчеством поэтов и драматургов придворного круга, и барокко среднее, демократическое, культивировавшее прозу, причем граница между этими типами барокко была довольно подвижной, не мешала творческому взаимодействию⁴³.

Вождем официальной школы русского барокко, имеющей прозападную ориентацию, был известный просветитель, ученый монах и поэт Симеон Полоцкий. Его ученики и сподвижники в литературном деле - Карион Истомин, Сильвестр Медведев, Андрей Белобоцкий, Стефан Яворский, Димитрий Ростовский - были людьми различных философских взглядов и политических убеждений, но близких эстетических позиций и этических принципов, воззрений на роль литературы и место писателя в обществе⁴⁴.

Русское демократическое барокко представлено произведениями анонимных авторов или непрофессиональных писателей, работавших, как правило, в прозаических жанрах («повесть», «гистория», «путешествие» и др.). Эта литература не отличалась однородностью: в ее недрах существовало старообрядческое барокко (в трансформированных формах «жития», «хождения», «послания», «слова»); имел специфические черты художественный метод произведений демократической сатиры, бытовой и авантюрной повести, светских путевых записок петровского времени.

Низовое барокко сложилось на русской литературной почве к середине XVIII столетия, когда ведущим художественным методом в искусстве стал классицизм, а барочная литература, опростившись, начала бытовать в посадской и крестьянской среде. Массовому читателю из «низов» общества был адресован лубок и один из его популярных жанров - барочная лубочная повесть, которая опиралась, с одной стороны, на традиции фольклора и древнерусской литературы, с другой - на оригинальную и переводную повесть петровского времени.

Как писатель и религиозно-политический деятель своей эпохи, Иоанн Лукьянов был связан с культурой демократического старообрядческого барокко, основы которой были заложены благодаря творчеству Аввакума и Епифания, инока Авраамия и дьякона Федора, Ивана Неронова и Никиты Пустосвята, инока Ефросина и других истинных «ревнителей древлего благочестия»⁴⁵.

В России XVII-начала XVIII в. старая вера в разумность и справедливость мира, устроенного Творцом по законам гармонии и красоты, рушилась под натиском событий Смутного времени, долгих и многотрудных войн с Польшей, Швецией и Турцией, крестьянских восстаний и стрелецких бунтов, раскола русской церкви, преследований, казней и самосожжений старообрядцев... События «бунташного века» приводили к восприятию мира как хаоса, где царствует не закономерность, а случайность. Уставшее от потрясений русское общество хотело тишины и стабильности в экономической и политической жизни. Единственный выход из создавшегося положения оно видело в усилении самодержавной власти. Эту идею взяли на щит и стали активно пропагандировать писатели барокко, что в период становления просвещенного абсолютизма способствовало делу укрепления российской государственности, служило гарантом развития национальной культуры и постепенного врастания ее в европейскую.

Иоанн Лукьянов принадлежал к новому поколению писателей-старообрядцев, которые пытались приспособиться к изменившемуся укладу жизни, выработать такие формы поведения, религиозно-политической и литературной полемики, какие позволяли им бороться за приоритет в духовной сфере, не затрагивая основ официальной власти. Дипломатическому такту, расчетливости и осторожности Лукьянова научила купеческая среда, откуда он вышел и связь с которой сохранил. Русское правительство и старообрядческое купечество выработали компромиссное решение проблемы веры, ибо нуждались во взаимной поддержке.

Большая часть старообрядческих общин отвергала контакты со светской властью, считая ее порождением Антихриста⁴⁶. Более гибкую позицию в вопросе «царства» и «священства» занимали выговские и ветковские старообрядцы. Так, например, ветковцы приняли участие в боевых действиях против шведской армии, за что удостоились личной похвалы Петра I⁴⁷.

Старообрядец новой генерации, Иоанн Лукьянов одним из первых деятелей русского раскола по достоинству оценил реформаторскую политику царя и сочувственно отнесся к петровским преобразованиям. Более того, Лукьянов никому не позволял подвергать критике русского императора и его действия. Когда греки стали говорить: Для чево-де вашъ царь вѣру нѣмецкую на Москвѣ завелъ и платье немѣцкое? И для чево-де царицу постригъ въ монастырь! - паломник с чувством собственного и национального достоинства отвечал:

У насъ на Москвѣ немѣцкой вѣры нѣтъ, у насъ вѣра христианская; а платья у насъ московское; а царица не пострижена. Дивно, далече живете, да много вѣдаете! (л. 26 об. - 27).

С другой стороны, клерикально-монархические убеждения не помешали писателю выразить неподдельное сочувствие социальным низам. В Киеве Лукьянов, наблюдая за жизнью стрельцов, неоднократно восстававших против тяжести службы и принудительных работ на своих полковников, не мог остаться равнодушным к тому, что мелачь-та вся задавлена:

...они, миленкие, зиму и осень по вся годы съ лѣсу не сходятъ, все на мост лѣсъ рубятъ, брусья спѣютъ, a лѣтомъ на полковниковъ сѣно косятъ да кони ихъ пасутъ. Хамутомъ миленкие убиты! (л. 8 об.).

Сочувственное отношение паломника к подневольной жизни стрельцов во многом объясняется тем, что стрелецкие бунты 1682 и 1698 гг. проходили под лозунгом защиты «старой веры».

На рубеже XVII-XVIII вв. на смену упорядоченной системе религиозно-философских представлений о мире и строении вселенной приходит просветительское мировоззрение с его открытиями в области науки, активизацией философской и политической мысли, развитием идеи материального единства мира, представлением о бесконечности вселенной. Религиозно-символическое обоснование системы мироздания постепенно сменяется прагматическим⁴⁸. Прагматики утверждали, что всеобщие законы бытия познать невозможно, но человеческому разуму под силу осмысление отдельных жизненных явлений в их причинно-следственных связях. Отсюда особый интерес писателей барокко к богатству и «пестроте» явлений материального мира, коллекционированию вещей, исторических событий и фактов.

Характерной приметой литературы становится дуализм светских и религиозных элементов: "Люди барокко пытаются примирить аскетические порывы и гедонизм и выдвигают особый принцип «двойной жизни»⁴⁹. Идея двойственности, в которой есть место и религиозным представлениям, и просветительским тенденциям, определила широту идейно-тематичесого диапазона произведений барокко, где описание «млека Пресвятой Богородицы» могло соседствовать с рассказом об устройстве общественных туалетов. Дуализм философской системы был удобен писателям-прагматикам, ибо позволял, не отрицая старого и не возводя в абсолют нового, отразить сложные явления и процессы переходного периода в истории страны, оценить увиденное, опираясь на собственный опыт, а не только руководствуясь догматами православия.

Иоанн Лукьянов, не сомневаясь в спасительной силе молитвы, в экстремальных обстоятельствах все же предпочитал практические действия; проявляя сообразительность и смекалку, сам искал выход из создавшейся сложной ситуации. Во время нападения разбойников на караван паломников недалеко от Иерусалима он лошедъ покинулъ да все бѣгалъ пешкомъ.

А когда набѣгутъ арапы созади или въсрѣчю и хотятъ грабить и бить, такъ я нашол на нихъ ружье острое. Бога-свѣта призову на помощь да безъпрестани кричу къ Богу-та: «Владыко-человѣколюбче! Помози за молитвъ отца нашего Спиридона!» - такъ они и прочь от мене... А они иной въ глаза заглянетъ, а сам заворчитъ да и прочь (л. 43).

Хотя, по словам автора «Хождения», он обязан спасением человеколюбию Божию, паломник не был ограблен лишь потому, что изображал сумасшедшего, который пользовался у кочевых народов Востока особым почитанием. Лукьянов знал этот обычай и рассказал о нем в очерке, посвященном городу Рамла.

Одной из национальных черт русского барокко является его жизнеутверждающий, гуманистический характер, ибо оно приняло на себя функции несостоявшегося на Руси ренессанса. Просветительская направленность русского барокко позволила органично соединить традиции старой допетровской литературы и новации классицистического искусства⁵⁰. Гуманистический пафос барочной литературы с ее гимном человеку-творцу, прославлением земных радостей жизни проявился в «Хождении» Иоанна Лукьянова. Записки паломника, кроме описания религиозных святынь, содержат рассказ о зверинце и «пристанище морском», уличных зрелищах и торговых рядах. Причем в изображении культовых зданий растет эстетическое начало, усиливается и дифференцируется эмоциональное отношение путешественника к увиденному, идет напряженный поиск писателем слова, способного выразить «невыразимое», передать неповторимость и текучесть чувств человека. В Иерусалиме русские паломники первую ночь не могли уснуть от радости, забыв вся бывшия скорби... на пути, на мори, от арапъ (л. 45). Рассказывая о Софийском соборе Константинополя, автор «Хождения» признает:

Умъ человѣчь премѣнился, такое диво видѣвше, что уже такова дива въ подъсолнечной другова не сыщешъ, и какъ ея описать - невозможно (л. 20).

Иоанну Лукьянову свойствен «светлый взор» на человека и окружающий его мир. В путевых записках он детально описывает не только культовые памятники, но и само хождение к святыням христианского Востока, где важно все: и расстояние между населенными пунктами, и дорожные приключения, и то, где спали паломники и что они ели. Лукьянов с удовлетворением отмечает, что за трапезой медку и ренскова было довольно, что при встрече паломникам поднесли по финжалу ракии. Как истинный ценитель прекрасного во всех его проявлениях, он восторгается красотой польских евреек (как будто писаные), поражается силе и выносливости жен греческих матросов (те бабы - богатыри, одна пшеницы полосминки въ мѣшку несетъ на гору безъ отдышки), строгому достоинству турчанок (среди них безстудных жонъ не увидишь или дѣвокъ, а если кто обидит, лучшему шлыкъ разшибетъ). Другое отношение к женщине у писателей придворного барокко. Для них женщина - один из экспонатов поэтического собрания житейских курьезов. Тема женской красоты и любви не характерна для русской барочной поэзии, создателями которой являлись в основном ученые монахи.

Автор «Хождения» славит жизнь во всем ее многообразии. Мир его книги светел, полон красок и звуков, рождает ощущение радости бытия. Осматривая достопримечательности Иерусалима, он признает, что органы, в которые вѣлѣлъ францужской намѣстникъ заиграть... для богомолцовъ греческихъ, льстиво и сладко играютъ (л. 50). В Константинополе ему радостно очень, когда горлицы на зари курлукуютъ. Днем он любуется цветами, которые вездѣ по окнамъ въ буквахъ... стоять, но больше всего его воображение потрясает картина ночного города, когда огни вездѣ, инъ бутто Царьградъ каменемъ драгимъ унизанъ или... что небо звѣздами украшено (л. 23, 25). Прекрасное, по мысли писателя, в результате процесса обмирщения предстает не только как божественная, сверхъестественная, духовная красота, но и как красота земная, рукотворная, телесная.

Известно, что русское барокко не испытало на себе большого влияния со стороны религиозной мистики, его формула жизни - это дорога и пир, а не страдание и сон как преддверие смерти. Оптимистическое звучание присуще прежде всего барочной прозе, особенно путевым запискам, для которых не характерна поэтизация типичных для европейского барокко мотивов и образов (культ смерти, проповедь добровольного страдания и смирения, страх перед хаосом бытия, тяга к изображению аномальных явлений и пр.). Наличие натуралистических описаний в русской путевой литературе петровского времени - следствие барочного совмещения несовместимого: высокого и низкого, прекрасного и безобразного, трагического и комического, - однако цель этих картин далека от поэтизации страха смерти, человеческих страданий⁵¹.

Иоанн Лукьянов, развивая традицию натуралистических описаний в сочинениях протопопа Аввакума, изображает жизнь человека, не очищая ее от физиологических подробностей. Ими насыщен рассказ о морской болезни, которой страдал русский паломник:

И егда выплыхомъ изъ усть Дунай въ море,
тогда морский воздухъ зѣло мнѣ тяжекъ сталъ,
и въ томъ часѣ занемощевалъ,
и сталъ кормъ изъ себя вонъ кидать,
сирѣчь блевать.
Велия нужда, кто на мори не бывалъ,
полътара дни да ночь все блевалъ... (л. 15 об.).

Изображение низкого - слюны зеленой, которая тянется, не даетъ ничего - ни ѣстъ, ни испить - все назадъ кидаетъ, сопровождающееся ритмизацией прозы, служило высокой цели - поэтизации жизненного подвига героя, освящению результатов его паломнической и литературной деятельности.

Гуманистические идеи времени отразились в новой трактовке образа человека в произведениях путевой литературы. Если у писателей придворного барокко героем был человек, который выступал как некий образ-иллюстрация одной из вечных, общечеловеческих и вневременных добродетелей или пороков, то в старообрядческой литературе барокко это человек, живущий и действующий в определенной среде, социально, национально и исторически обусловленной. Писатели-старообрядцы развивают автобиографическое начало в литературе, в их произведениях автор и герой предельно сближены, могут являться одним реальным лицом. Путешественник Лукьянова предстает перед читателем как живой человек, со своим неповторимым характером и судьбой, со сложной гаммой чувств и переживаний: он любит и негодует, смеется и печалится, иронизирует и восторгается... Это реальный человек в его реальных проявлениях, знакомый до мелочей быта, близкий, хотя и не тождественный, автору.

Герой «Хождения» имеет двойственную природу. С одной стороны, это рыцарь православия, никогда ни делом, ни словом, ни помышлением не отступивший от веры отцов и дедов, преодолевший ради доказательства истинности старообрядческого учения трудности долгого и опасного пути к святому граду Иерусалиму. С другой стороны, это мелкий плут, с гордостью выставляющий напоказ свои проделки. Иоанн Лукьянов не скрывает, что его герой бывает хвастливым в споре, может дать взятку таможенникам и спекулировать беспошлинно провезенным товаром. Изображая теневые стороны в поведении героя, писатель не опасается ни толков, ни осуждения. Путешествие, сопряженное с таким риском для жизни человека, - подвиг в глазах единоверцев, соотечественников. Отсюда, как у протопопа Аввакума, высокая самооценка, вера в особое предназначение собственной жизни и собственного слова, в святость и непогрешимость действий.

Двойственный характер героя «Хождения» во многом объясняется тенденцией к соединению некогда полярных традиций изображения человека в агиографической и путевой литературе, а также процессом сближения автора и героя произведения. Герой у Лукьянова выступает то как праведник, то как худый и многогрешный человек, причем последняя характеристика теряет литературную условность и обретает реальную жизненную основу.

В центре внимания писателей барокко был человек, для которого превыше всего долг гражданина и патриота, который всегда руководствовался высокими нравственными принципами и помнил о своих общественных обязанностях. Интересы и престиж государства для автора «Хождения» выше церковных междоусобий. Старообрядец Иоанн Лукьянов выступал за границей как защитник политики Петра I, ибо она направлена на усиление международного авторитета России. Писатель не сомневался в величии исторического прошлого русского государства и с верой смотрел в будущее страны. Его книга пронизана идеей «Москва - третий Рим», идущей от средневековья. Православие, по мысли Иоанна Лукьянова, в первозданной чистоте и величии сохранилось лишь в России, ее последний оплот - русское старообрядчество, а восточные церкви утратили или извратили основы православной веры. Великую историческую миссию России писатель видел в укреплении позиций Москвы как нового центра православного мира и помощи народам Юго-Восточной Европы в их борьбе против национального и религиозного гнета Османской империи.

Описывая Турцию и подвластные ей территории, Лукьянов постоянно сталкивал два временных плана, прошлое и настоящее. Воспоминания о былом величии, красоте и могуществе Византийской империи и православной греческой церкви приводили писателя к идеализации христианского прошлого этого государства, с одной стороны, и к критике его современного состояния - с другой. Противоречивые чувства восторга и скорби охватили русского паломника при виде Константинополя:

Мы же стояхомъ на корабли и дивихомся такому преславному граду. Како Богъ такую красоту да предалъ въ руки басурманомъ? (л. 16 об.).

Лукьянов далек от чувства исторического пессимизма, он уверен в возрождении православной культуры Востока. Не случайно писатель приводит в книге пророчество Льва Премудрого о рском царе, который освободит Константинополь от турок, а беседы паломника с греческим духовенством и русскими невольниками полны надежд на будущее, связанных с новой политикой России на Ближнем Востоке.

* * *

Динамизм - одна из ярких примет барочной прозы⁵². Герой путевых записок начала XVIII в. - человек, остро реагирующий на все изменения внешнего мира, находящийся в постоянном движении, поиске истины. Он обладает редкой физической силой и выносливостью, острым умом и деловой хваткой, его действия стремительны и целенаправлены. Динамизм присущ прежде всего описаниям столкновений русских путешественников с иноверцами: турками, евреями, арабами, например, рассказу о нападении кочевников на караван паломников недалеко от монастыря Саввы Освященного. Ритм прозы становится напряженным и порывистым, повествование насыщается глаголами интенсивного действия. Используя барочный прием «сгущения мира», Лукьянов разворачивает событийный ряд, охватывая единым взором происходящее в разное время в разных местах:

...арапы стали насъ бить, грабить. Асыплютъ, что пчелы, рвутъ за ризы, трясутъ далой, съ лошади волокутъ: «Дай пара!» Абушкамъ межи крылъ, дубиною иной въ груди суетъ: «Дай пара!» ... Посмотришъ: вездѣ стоитъ крикъ да стонъ, бъютъ, грабятъ; иной плачетъ - убитъ, иной плачетъ - ограбленъ. Вездѣ гоняются за однимъ человѣкомъ араповъ по десяти, по дватцати. Многия коней и рухлядь покидали да такъ от нихъ, сабакъ, бѣгаютъ (л. 42 об.).

Другим приемом сюжетного динамизма, который активно использует Лукьянов, является избирательность объектов описания и тем повествования. Умалчивая о мелких и случайных деталях путешествия, писатель концентрирует внимание читателя на главном, сжимает повествование до предела, чем достигается динамичность сюжета, большая выразительность диалогов, точность речевых и образных характеристик. Описания русских и украинских городов, по которым пролегал маршрут паломника и которые были известны читателю лучше, чем зарубежные города и страны, порой похожи на статистические отчеты:

Градъ Болховъ стоитъ на Нугрѣ на лѣвой сторонѣ на горахъ красовито. Градъ деревянный, вѣтхъ уже; церквей каменныхъ есть от малой части; монастырь хорошъ, от града якобы поприще; редовъ много, площадь торговая хороша; хлѣба бываетъ много (л. 4);

Градъ Сѣевскъ стоитъ на рѣкѣ на Сѣвѣ. Градъ деревянной, другой острогъ дубовой, третий земляной. Градъ хороший Сѣевскъ вельми, ряды и торги хороши. Люди въ нем живутъ все служивыя, мало посадскихъ, и московские есть стрѣльцы... Тутъ и денги всякия мѣняютъ: чехи и талеры на московские (л. 5 - 5 об.).

Общая динамика сюжета «Хождения» такова, что в начале произведения действие разворачивается медленно, но потом начинает убыстряться. Автор, сначала пунктуально отмечавший пройденные версты, описывавший не только города, но и селения, встречи и беседы с людьми, далекими от политики и дел государственного масштаба, в конце книги от этого принципа отказывается и возникает эффект более быстрого перемещения героя в пространстве, стремительности развития действия.

Динамизм повествования усиливается за счет быстрого чередования сцен, смены событий, акцентирования внимания читателя на поступках героев. В Валахии турки пытались ограбить паломников, отобрать у них лошадей. Драматическую напряженность ситуации подчеркивает то, что нощь была зѣло темна. Сцена лишена диалога между путешественниками и грабителями, автор лишь упоминает о нем: турок ключа у мене просит, а я не даю, - но не приводит подробностей словесных прений, так как они замедлили бы развитие действия. Лукьянов добивается впечатления стремительности происходящих событий указанием на мгновенную смену ситуаций, рассказ о которых строится по принципу «действие - противодействие»: турок сталъ нашихъ лошадей брать подъ себя - мы же не довахомъ ему; турчинъ ѳынеѳши ножъ да замахнулся на Луку - онь, миленкой, и побѣжалъ. Опуская маловажные детали, автор сосредоточил внимание на основном - на поведении главного героя и результате его действий. Когда турки, взявши коней да и погнали скованыхъ до тово мѣста, гдѣ стоять, он за ними один пришел, плакал, молил - и отдали, а то бѣда бола немалая: мѣсто пустое, нанять не добудешь (л. 14).

Для творческой манеры писателя характерны пристальный интерес к изменениям в жизни России и на христианском Востоке, к «текущей» действительности, к динамичным характерам и драматическим сценам, стремление к выявлению противоречий, порожденных эпохой. Внимание к жизни «внутреннего человека» - одна из главных черт литературного новаторства Лукьянова: жанр «хождения» предполагал тип движущегося героя, но главным объектом изображения в путевых записках был не человек, а событие, которое не только констатировалось, но и оценивалось, эмоционально переживалось. До Лукьянова в путевой литературе, как правило, не устанавливалась связь между «деянием» и «помыслом» героя, не выявлялась динамика внутренней жизни паломника, а лишь регистрировалась смена чувств героя без их мотивации. Автор «Хождения в Святую землю» был одним из первых прозаиков петровского времени, кто попытался объяснить психологическое состояние человека влиянием жизненных обстоятельств, показать движение помыслов и чувств героя. С этой точки зрения наиболее выразительна сцена встречи Иоанна Лукьянова с константинопольским патриархом Каллиником II, во время которой русский паломник переживает процесс духовного прозрения и от искреннего почтения к владыке переходит к открытому обличению церковного иерарха, вплоть до использования площадной брани. Герои «Хождения» не лишены внутренних противоречий, и преодоление их, борьба с самим собой, придает книге Лукьянова напряженность и динамизм психологического порядка. Автор постоянно указывает на сомнения и колебания, неуверенность в правильности избранного пути и страх перед неизвестным, так часто посещавшие паломников. Когда в Яссах их оставили греческие купцы и они долго не могли найти проводника-переводчика, то зѣло смутно было и мятежно, мысль мялась, всяко размышляли: итить и назадъ воротится? (л. 13-13 об.). Тяжело переживали путешественники вынужденную остановку в Рамле:

Иерусалимъ близко, а арапы, сабаки, не пропустятъ; толко за горами не видать Иерусалима. Увы да горе! А иныя помышляли и назадъ итить. Сколко бѣдства было на сухѣ и на мори! На сухѣ было борение съ мразами сильными, съ водами, дождями, съ грязми, съ лихими переправами; страхи были от варваръ; от турецкихъ разбойникъ, франковъ бѣгали. А тутъ пришли подъ Иерусалимъ да назадъ итти? (л. 41-41 об.).

Герои «Хождения» делятся на активных и пассивных, причем это деление не совпадает с традиционным представлением о положительных и отрицательных персонажах. На живость и статичность героев влияют разные факторы: литературный этикет, законы жанра, цель, которую преследовал автор. Активность и живость - черты, присущие паломнику и его спутникам, а также старообрядцам, у которых в пути гостил Лукьянов. Это калужане Иосиф Никифоров с сыном, орляне Лазарь, Евсевий и Нил Басовы, белевец Иродион Вязмитин и другие единоверцы. Тип старообрядца-«боголюбца» дается писателем в одном ракурсе - он активен в реальной помощи паломникам. Отсюда традиционные для всех этих образов действия: прията нас с любовью теплою и угостиша нас добре, учредилъ намъ трапезу добрую, а конемъ овса и сѣна довольна, зело упокоил и многу любовь к нам явил. Наряду с привычными формами гостеприимства, эти герои оказывают Лукьянову конкретную помощь (при переправе через разлившуюся Оку, при ориентировке в незнакомой местности, в выборе дома для ночлега и т.п.), что расподобляет образы, придает им индивидуальные черты.

Среди положительных персонажей «Хождения» есть статичные образы, что объясняется прежде всего традицией изображения благочестивых иерархов церкви. Это застывшие образы-символы, где главное не индивидуальность, а тип. Игумен Спасо-Воротынского монастыря Спиридон, благословивший Лукьянова на «путное шествие», являлся для писателя-паломника идеалом, отсюда агиографическая статичность его портрета, преобладание литературных штампов (честной отец, теплая душа, слезы от очию своею испускаше, подаде... отеческое благословение и отпусти насъ съ миромъ) над исторической и бытовой конкретикой (зѣло болѣнъ, очи у него болятъ) (л. 2).

Иоанн Лукьянов - сторонник активной жизненной позиции, призывавший к действию и отрицавший духовный застой, но вместе с тем он выступал против деятельности, идущей вразрез с ортодоксальными взглядами на мир. Герои «Хождения», «отступившие от заповедей христианства», изображаются им резко отрицательно. Как утратившие истинную веру, потерявшие душу, они показаны вне жизни и движения: константинопольский патриарх «застыл» на крыльце своей резиденции, митрополит Вифсаиды - между икон в городском соборе. Статуарность изображения подчеркивает корыстолюбие и чрезмерную гордость иерархов восточной церкви.

Однако не все антигерои в «Хождении» статичны, некоторые из них отличаются чрезмерной активностью, но их подвижность - результат воздействия сил зла. «Слуги дьявола» - это грабившие паломников кочевые арабы, евреи-таможенники, пираты-«малтезы». Демонологические черты явственно проступают во внешнем облике разбойников, которые всѣ изувѣрныя: иной кривъ, иной разноокъ, иной кривоносъ, иной криворотъ, иной слѣпъ; а языкъ грубой, что псы лаютъ (л. 35). Их быстрота перемещения в пространстве, нечеловеческая выносливость и житейская неприхотливость, неожиданные и безжалостные атаки на караваны паломников напоминают Лукьянову тактику бесов:

Етѣ люди не разнились съ бѣсами и нравами, и поступками, и видѣнием, и лихостию. И слава про нихъ лежитъ во всю вселенную, что они люди добрыя, стоятъ хорошихъ бѣсовъ! (л. 35 об.).

Яркие черты новаторства, свойственные путевой литературе петровского времени, во многом объясняются изменениями, которые произошли в писательской среде. Если при царях Алексее Михайловиче и Федоре Алексеевиче писательство было прерогативой людей с правильным гуманитарным образованием, то при Петре, - отмечал А.М. Панченко, - быстро размножилось племя дилетантов. В дилетантизме был и плодотворный элемент: писателем становился частный человек, не скованный жесткими запретами школьного барокко⁵³. С одной стороны, автор-дилетант опрощал художественные принципы и приемы барокко; с другой стороны, самобытное творчество способствовало отказу от крайностей метода, усвоению всего позитивного из национального культурного наследия, вследствие чего появлялись произведения оригинального характера. В этом ряду следует рассматривать «Хождение» Иоанна Лукьянова, которое было создано талантливым, но непрофессиональным писателем.

«Хождение в Святую землю» - документ, связанный с внутрицерковной борьбой начала XVIII в., однако с течением времени оно расширило сферу распространения и свои функции, стало восприниматься как произведение художественно-документальной прозы. Изменился и круг читателей памятника, он значительно увеличился, выйдя за пределы почитателей из среды старообрядцев-поповцев и сочувствующих им людей. Из произведения потаенной литературы, запрещенной и гонимой, «Хождение» Лукьянова стало книгой, без изучения которой нельзя представить размах исторических преобразований, основные тенденции в развитии русской литературы и языка петровской эпохи. Знакомство с путевыми записками московского священника начала ХVІІI в. много дает для образования ума и воспитания сердца современного читателя, стремящегося не потерять свое «национальное лицо» в быстро изменяющемся мире, где границы между государствами и народами, религиозными и политическими системами становятся столь подвижными и проницаемыми.

* * *

Литература русского барокко имела свою, непривычную для средневековья жанровую систему. Первоначально барокко культивировало поэзию и драму, позднее реорганизации подверглась проза, в том числе и жанр путешествия, где ведущей стала светская разновидность путевых записок. Иоанн Лукьянов создал произведение в традиционном жанре паломнического хождения, история которого уходит в глубь веков. Однако типично средневековая форма литературы у писателя-старообрядца обрела новые качества. «Хождению в Святую землю» присущи черты религиозно-политического памфлета и трактата по вопросам веры. Кроме того, книгу Лукьянова можно рассматривать как своеобразное житие со всеми атрибутами агиографического сочинения: назидательностью, стремлением освятить жизненный путь героя, вниманием к его духовному миру и т.п. Исповедальная манера письма, предельная искренность в рассказе о делах и помышлениях главного героя сближают «Хождение» Лукьянова с автобиографической прозой второй половины XVII в., особенно с «Житием» протопопа Аввакума. Оба автора выступают как новаторы в области жанра, создавая произведения на стыке традиций литературы хождений и житий. Если в центре жизнеописания Аввакума Петрова - «хождение по мукам» поборника старой веры и страстного правдоискателя, то путевые записки Иоанна Лукьянова интересны прежде всего своим «житийным» началом, тем, что связано с личностью и судьбой их создателя, старообрядческого миссионера, готового пополнить ряды «новых мучеников».

В путевой литературе петровского времени, и прежде всего в светской их разновидности, отразился процесс сближения литературных и внелитературных жанровых систем. Художественно-документальный жанр путешествия до предела насыщается научно-популярными описаниями из области физики, химии, медицины, астрономии, механики, технологии производства. Эта тенденция отвечала не только духу времени с его культом научного знания о мире и человеке, но и поэтике барокко с его пристрастием к экзотике, полигисторству, собиранию литературных и бытовых курьезов. В «Хождении» Иоанна Лукьянова логизация литературы, документализация повествования об увиденном и услышанном не столь явны, как, например, в светских путевых записках П.А. Толстого, но все же присутствуют как приметы художественных исканий эпохи, направленных на обновление традиционных жанровых образований. Лукьянов вводит в рассказ о паломничестве сравнение уставов русской и греческой церкви, изложение хода и сути прений с греками о политике Петра I на Востоке, описание водоснабжения Константинополя, рассуждения о смене дня и ночи, лета и зимы в Московском государстве и Османской империи, пространные выкладки торгово-экономического характера: где какие продукты сколько стоят; каково состояние дорог, торговых рядов и гостиных дворов; сколько путешественники заплатили за переправу, дали денег капитану корабля, арабу-проводнику и т.п. Энциклопедизм содержания усиливал познавательную функцию путевых записок, которые для русского читателя служили «окнами» в неизвестный ему мир.

Композиция «Хождения» Иоанна Лукьянова - явление сложное, многоярусное. В произведении можно выделить три взаимосвязанных структурных уровня. Первый уровень - макроструктура - состоит из пяти больших частей: проезжая грамота, авторское вступление, рассказ о пути в Иерусалим, описание святынь христианского мира и дороги домой (в самой пространной третьей редакции памятника, изданной по списку С.А. Соболевского). Второй уровень - структура отдельных частей - представляет собой цикл очерков, объединенных личностью автора-героя, единым путевым сюжетом и идеей сохранения истинности и чистоты православия в России в условиях утраты благочестия в других христианских землях. Третий композиционный уровень «Хождения» - это внутренняя структура очерков, строящихся по определенным жанровым канонам⁵⁴.

Трансформация жанра хождения в жанр путешествия сопровождалась расширением круга светских объектов описания. Паломника начинают интересовать не столько святыни христианского мира, сколько явления окружающей жизни, быт, нравы и обычаи народов других стран. Теоцентрическая система взглядов на мир, характерная для путевой литературы Древней Руси, сменяется антропоцентрической. В связи с этим расширяется и усложняется типология очерков, входящих в состав путевых записок. Исходя из объекта изображения, в «Хождении» Иоанна Лукьянова можно выделить следующие типы очерков:

I. Собственно путевой очерк, который предполагал постоянную фиксацию движения героя в пространстве и времени. В нем отмечались место и дата отправления, маршрут следования, расстояние между населенными пунктами и время, проведенное в пути, места дневок и ночлегов. Следуя средневековой традиции, Лукьянов обычно указывал не только число месяца, но и соответствующий этому дню церковный праздник:

Генваря въ 5 день, въ нощи противу Богоявлениева дни, въ шестый часъ нощи, поидохомъ изъ Волхова на Орелъ и нощъ всю ту идохомъ. Нужда была великая: степь голая, а замять была большая, и мразъ былъ великъ - больно перезябли. И генваря въ 6 день, на праздникъ Богоявления Господня, приидохомъ во градъ Орелъ въ самой выходъ, какъ вышли со кресты на воду, и стахомъ у боголюбца, у посадскова человѣка Нила Басова. И той боголюбецъ былъ въ тѣ поры на водѣ, а когда пришолъ съ воды, и зѣло намъ обрадовалъся и учредилъ намъ трапезу добрую, а конемъ овса и сѣна довольна... И пребыхомъ на Орлѣ пять дней; не было намъ товарищей, затѣмъ много прожили. От Волхова до Орла пятьдесятъ верстъ (л. 4 об.).

II. Пространственно-топографический очерк. В рассказах о городах и мелких населенных пунктах Иоанн Лукьянов обязательно приводит топографическую характеристику местности и перечисляет основные достопримечательности, например:

Градъ Орелъ стоитъ на Окѣ-рѣкѣ въ степи на нискомъ мѣстѣ на лѣвой странѣ. Градъ древянной, вѣтхъ уже, жильемъ немноголюденъ; пристань соленая и хлѣбная зѣло велика - матица хлѣбна! Орелъ-рѣка сквозь градское жилье течетъ и пала во Оку съ лѣвой страны. Лѣсомъ и дровами зѣло нужно. Церквей каменных много; монастырь мужеской зѣло хорошъ, ограда каменная (л. 4 об.).

В чистом виде этот тип очерка встречается лишь в описании Иерусалима и церкви Воскресения Христова, где автор точно указывает на место нахождения святыни, подробно описывает окружающие ее достопримечательности, приводит библейские и апокрифические легенды, связанные с ними. Естественно, что при описании культовых зданий преобладают сведения из области архитектуры, живописи и прикладного искусства⁵⁵.

III. Военно-топографический очерк больше характерен для светских путевых записок, чем для паломнических хождений. В произведении Лукьянова он появляется в описании оборонительных сооружений Константинополя. Писатель со знанием дела рассказывает о высоте крепостных стен и количестве башен, об охране ворот и улиц города. Русский паломник отмечает, что Царьградъ от моря некрѣпко дѣланъ, и стѣны невысоки, зато от Едринской степи его окружают три стѣны, стѣна стѣны выше; и ровъ кругъ его копанъ да каменемъ стланъ. От внимательного взгляда Лукьянова не ускользнула и другая особенность: въ воротѣхъ у нихъ пушекъ нѣтъ; а всякой снарядъ у нихъ на корабляхъ, а опаска всякая воинская вся на мори (л. 22). Проезжая через владения Оттоманской Порты после удачного для России второго Азовского похода 1696 г., Иоанн Лукьянов, надеясь на продолжение победоносной политики русского правительства на Востоке и освобождение византийских земель от владычества «варваров», принял посильное участие в этом - подробно описал систему укреплений Стамбула, состав и вооружение военно-морского флота Турции.

IV. Торгово-экономический очерк. Купеческое прошлое Иоанна Лукьянова сказалось в том, что в паломническом «Хождении» этот мирской по характеру тип очерка представлен довольно широко. В путевых записках упоминается о возах с товарами, которые Лукьянов выгодно перепродал греческому купцу, рассказывается о восточных рынках, гостиных дворах и таможнях. В описание города обязательно входит информация о состоянии торговли, денежном курсе, основных товарах и ценах на них. Тип очерка, известный в русской литературе еще со времен «Хождения за три моря» тверского купца Афанасия Никитина, получает дальнейшее развитие в константинопольском цикле путевых записок Иоанна Лукьянова. Сообщив, что в Цареграде дешевы рыба, раки, сыр и овощи, русский паломник обращает внимание на то, что в городе разные денги ходят: левки, червонныя, аспры, пары, и все въ весь продаютъ, не мѣрою, ни счетомъ. Продолжая сравнение увиденного за границей с тем, что на родине, Лукьянов вынужден признать:

Въ Царѣградѣ рядовъ зѣло много, будетъ передъ московскимъ втроя, и по улицамъ вездѣ ряды. А товаромъ Царьградъ гораздо товарнея Москвы, всякихъ товаровъ впятеро передъ московским.

Чтобы убедить читателя в том, что Царьград - «златой город», писатель готов преувеличить его богатства, на что указывают округленные до десятков и сотен числа:

А гостиныхъ дворовъ въ Царѣградѣ седмъдесятъ... Въ Царѣградѣ на всякъ день, кажется, сто кораблей приидетъ съ товаромъ на Бѣлое море и на Черное (л. 23-24).

V. Этнографический очерк в путевой литературе петровского времени находился в стадии формирования, однако в «Хождении» Лукьянова можно обнаружить интерес к этнографии народов христианского Востока, который проявляется, к примеру, в описании арабской свадьбы. С удивлением писатель рассказывает:

Недѣлю цѣлую женихъ съ невѣстою ходитъ по начамъ по улицамъ, по рядамъ многолюдно со свѣчами, со смолою, на желѣзныхъ козахъ носятъ - градъ весь освѣтятъ. А за женихомъ и передъ женихомъ множество народа мужеска пола и женска кричатъ, верещатъ... Гдѣ приидутъ къ болшой улицы, и остановятся. Да одинъ кой-та калдунъ вышедъ наперед и станетъ приговаривать, а за нимъ, помѣшкавъ мало, да весь народъ закричитъ: «Хананея!» ... до полунощи такъ таскаются; а что у нихъ «хананея» - шайтанъ ихъ знаетъ (л. 41).

Казалось бы, колоритная этнографическая зарисовка самоценна как воспоминание о диковинном, необычном для русского путешественника, однако писатель не только регистрирует любопытный факт, ему важно показать, что православия в его исконном виде нельзя найти в Иерусалиме, оно трансформировалось под натиском чужеродных обычаев и верований. Да и христианским у нихъ свадбы такъже тѣмъ же обычаемъ справляют, - завершает писатель рассказ, придавая ему публицистическое звучание.

VI. Нравоописательный бытовой очерк в начале XVIII в. еще не обрел жанровой самостоятельности и функционировал в составе путевых очерков, однако в «Хождении» Иоанна Лукьянова имеется ряд фрагментов, где нравоописательное начало явно доминирует. Так, большая часть очерка о Фастове посвящена описанию казаков-палеевцев. Город, по словам паломника:

Красовита стоитъ на горѣ, [но] люди въ немъ что звѣри. По земляному валу ворота частыя, а во всякихъ воротѣхъ копаны ямы да солома наслана въ ямы. Тамъ палѣевшина лежитъ человѣкъ по дватцети, по тритцати: голы, что бубны, безъ рубахъ, наги и страшны зѣло. А у воротѣхъ изъ селъ проѣхать нелзя ни съ чемъ; все рвут, что сабаки: дрова, солому, сѣна - съ чемъ не поѣжжай... А все голудба безъпорточная, а на иномъ и клока рубахи нѣтъ. Страшны зѣло, черны, что арапы, а лихи, что сабаки, - изъ рукъ рвутъ. Они на насъ, стоя, дивятся, а мы имъ и вътроя, что такихъ уродовъ мы отъроду не видали; у насъ на Москвѣ и на Петровскомъ кружалѣ не скоро сыщишъ такого хочь одного (л. 10 - 10 об.).

Для подобного типа очерков характерно двухчастное строение: сначала описывается необычное явление как таковое, затем оно сравнивается с русским, знакомым читателю, причем вывод может быть и не в пользу родного, привычного. Свойственный Лукьянову прагматизм мышления приводит к тому, что писатель не следует традиции порицания чужого опыта и восхваления собственного, он критически осмысляет увиденное, пытается извлечь «урок» с точки зрения общественной пользы. Константинополь поразил Лукьянова не только красотой древних храмов, но и особенностями градостроения, в частности существованием системы городских туалетов:

Вездѣ у нихъ отходы по улицамъ и у мечетовъ: изпразнивши, да умывъ руки, да и пошелъ. Зѣло у нихъ этѣмъ доволно! У нихъ нѣтъ такова обычая, чтобъ просто заворотясь къ стѣнѣ да мочится. Зѣло у нихъ зазорно! У них ета нужда не изойметъ: гдѣ не поворотился - вездѣ отходы. У насъ на Москвѣ, скаредное дѣло, наищешся, гдѣ изпразнится. Да не осуди, пожалуй, баба и при мужикахъ такъ и прудитъ. Да гдѣ денишся, не подъ землю! (л. 22 об.).

Высоко развитое эстетическое начало заставляет Лукьянова на время забыть о религиозно-политических разногласиях между Россией и Турцией. Московский священник любуется необычным архитектурным обликом мусульманских мечетей, красоту которых неможно описать, потому что такихъ дивъ по вселѣннѣй не сыщешь:

По Царюграду когда пойдешъ гулять - ненасытной градъ, чтобы присматрился: тутъ хорошо, а инде и лутши. Паче же у нихъ у мечетовъ забудется: все на нихъ смотрѣлъ бы да окола ихъ гулялъ (л. 23).

Русский паломник с одобрением отмечает, что воровства въ Царѣградѣ и мошенничества отнюдь не слыхать, что пьяныхъ турки не любятъ, а сами вина не пъютъ. Каждый народ, с которым сталкивается на пути в Иерусалим Иоанн Лукьянов, достоин уважения. У турок он учится эстетике быта, отмечая, что они до цвѣтовъ зѣло охочи, ходят в пышных и ярких одеждах, в их домах всѣ окны - на море, а строенья узорично, улица улицы дивняя (л. 22 об. - 23). В цикле египетских очерков паломник отдает дань уважения трудолюбию земледельцев-арабов; рассказывая о морском плавании на греческом корабле, вспоминает доброту и отвагу матросов, которые стали ему как братья родные.

В этнографических и нравоописательных очерках доминирует художественно-изобразительный принцип воспроизведения действительности, в них развито авторское начало, наиболее ярко проявляющее себя в лирических монологах. Прямое авторское слово о мире и человеке лишает текст двойного толкования, в открытой форме донося до читателя религиозно-философские, социально-политические, литературно-эстетические взгляды писателя. Лукьянов не просто комментирует приводимые в «Хождении» факты, но дает им эмоционально-нравственную оценку, стремясь превратить читателя из «соучастника» путешествия в «сомышленника» и «сочувственника». Развернутых лирических монологов автора в тексте произведения не так много, чаще всего отношение паломника к увиденному передается в предельно экономной, экспрессивно-эмоциональной словесной форме. Пожалуй, никто из русских путешественников петровского времени столько не писал о своих чувствах, подчас столь сложных, что с трудом поддавались описанию, как Иоанн Лукьянов. Лирическая стихия пронизывает все повествование о хождении в Святую землю, но определяющей она становится в рассказе об особо торжественных случаях (прибытие в Иерусалим) или экстремальных ситуациях (нападение мальтийских пиратов на корабль, где находились паломники).

Эмоциональное напряжение рассказа может подчеркивать его кольцевая структура:

А когда мы стали начевать у села Еумауса, тогда лиша ужасъ по табарамъ да стонъ стоит, - иной безъ глаза, у иного голова проломлена, иной безъ руки, иной безъ ноги; бабы-та плачютъ. Иной сказываетъ: «У мене пятдесятъ талерей отняли»; иной скажет - «дватцать»; иной - «тритцать»; у иного одежду отняли, у иного книги. У чернаго попа, шолъ изъ Царяграда, такъ у него, сказываетъ, пятьсотъ талерей отняли; ходитъ милинкой что чорная земля от печали. Плачь да крикъ стоитъ по таборамъ. Ужасъ, пощади, Господи! (л. 43 об. - 44).

Очерк открывается и завершается словами о воплях горести в лагере паломников, подвергшихся нападению кочевых арабских племен, а середина рассказа строится как перечень увечий и утрат, причем особый ритмический рисунок прозы создает мастерски используемый Лукьяновым прием единоначалия - повторение местоимения иной.

Авторские лирические пассажи в «Хождении» многофункциональны: они оживляют рассказ подробностями чувственного порядка и помогают писателю достичь эффекта достоверности при описании виденного, выразить свое отношение к изображаемым событиям и лицам, а также позволяют в свободной и естественной манере переключать повествование с одной темы на другую, членить текстовое пространство на отдельные фрагменты. Очерковый материал «Хождения» разделялся автором с помощью системы устоявшихся приемов: в дорожных заметках - через указание на протяженность или время пути (От Москвы до Калуги два девяноста верстъ - л. 2 об.; И доидохомъ Комарицкою волостию отъ Орла до Сѣвска три дни - л. 5); в пространственно-топографических очерках - путем указания на «этикетные» действия паломников, перемещавшихся внутри города или храма, поклоняясь святыням (Мы же, грѣшнии, лобызахомъ той крестъ - л. 47 об.; Мы же, грѣшнии, тотъ камень цѣловахомъ и на благословение брахомъ того каменя - л. 57).

В состав «хождения», объединяющего жанра, входили как путевые очерки, так и другие первичные жанровые образования: легенды и предания, притчи и знамения, молитвы и чудеса. Подобно протопопу Аввакуму, Иоанн Лукьянов выступил новатором в традиционном жанре чуда: сверхъестественное с позиций современного читателя у писателя-паломника часто обретает будничный оттенок, «заземляется», а обычное, повседневное начинает восприниматься как чудесное. Процесс опрощения высокого и поэтизации низкого характерен для творческой манеры Лукьянова. Рассказ о чудесном исцелении бесноватого он насыщает бытовыми и психологическими реалиями, разговорными интонациями диалогических сцен. В Иоппии паломники целую ночь мучились с взбесновавшимся попом:

Былъ у насъ крестъ московскаго литья мѣдной, - такъ тѣмъ крестомъ все его ограждали. А диавол-отъ въ немъ кричитъ: «Студено-де, ознобили-де мене!» Указываешь на полку ко иконамъ: «Вонъ де стабросъ древянной, тѣмъ-де мене ограждайте, a етѣмъ-де ознобили мене!» А тотъ крестъ не по подобию написанъ: двоечастной, а не троечастной - такъ диаволу-та хочется, чтоб его тѣмъ крестомъ ограждалъ, ему уш то легче от тово. А я таки не слушаю да все московскаго дѣла крестомъ ограждалъ; и ему даю цѣловать, а онъ зубы скрегчетъ на мене, съѣсть мене хощетъ (л. 64 об.).

После двухдневного чтения над ним Евангелия бесноватый «пришолъ въ разумъ», стал здрав и добр. Публицистическую заостренность чуду придает упоминание о троечастном кресте московского литья, то есть старообрядческом кресте, хотя силу над бесом должен иметь любой крест.

Писатели барокко испытывали удивительную тягу к разнообразию сюжетов и тем, что особенно ярко проявилось в литературе путешествий, для которой характерны точечный, эмбриональный сюжет, лишь названная, но нераскрытая тема. Создается впечатление, что автор спешил собрать воедино как можно больше тем, сюжетов, фактов, событий, создавая барочную коллекцию, главное достоинство которой не в глубине постижения той или иной области жизни, а в количестве и разнообразии экспонатов.

Картина мира, запечатленная в «Хождении» Иоанна Лукьянова, мозаична, многокрасочна, по-своему энциклопедична, однако не в той степени, как в светских путевых записках, - сказалась инерция жанровой традиции паломнической литературы. При этом Лукьянова интересует не сам по себе факт действительности, а то впечатление, которое он произвел на русского путешественника, тот образ, который он оставил в памяти человека. Чтобы в этом убедиться, достаточно сравнить фрагменты из путевых записок Неизвестной особы и Иоанна Лукьянова, посвященные одной теме - фауне зарубежных стран. В «Путешествии» Неизвестной особы она представлена длинным перечнем экзотических животных:

Видел птицу превеликую, без крыл и перья нет, будто щетина. Видел индейских мышей, желтая и белыя, как горностаи. Видел кита, которой выпорот из брюха, еще не родился, пять сажень. Видел морскаго зайца, у котораго затылочная кость полторы сажени. Видел рыбу морскую, и с крыльями, может везде летать⁵⁶.

В иной манере выполнено описание константинопольского зверинца в «Хождении» Лукьянова:

[служитель] зажегъ свѣщю салную да и повелъ насъ въ полату: темно силно, ажно тутъ волки, лисицы насажены; мяса имъ набросано; дурно силно воняетъ - немного не зблевали. А лисицы некорысны, не какъ наши; а волчонки малые лаютъ, на насъ глядя. Потомъ показалъ намъ главу единорогову и главу слоновую: будетъ съ ушатъ болшой, хобатъ ево, что чрезъ зубы виситъ, съ великия ношвы, въ человѣка вышины. Тутъ же и коркодилову кожу видѣли (л. 21).

Писатель-паломник нарушает этикет, вводя в описание слова и выражения сниженной стилистической окраски (дурно силно воняет: зблевали); сравнения иноземного с русским носят бытовой характер, не точны, а приблизительны (хобатъ ево... съ великия ношвы, въ человека вышины). Не случайно описание султанского зверинца следует за рассказом Лукьянова о константинопольской Софии, бывшем оплоте православия. Лев, главная достопримечательность зверинца, оказывается мертвым (саломаю набить, что живой лежитъ) и выступает как символ угасшего величия восточной церкви, утраченной греческим духовенством святости.

* * *

Литература барокко тяготела к изображению экстремальных ситуаций, когда герой находился на грани между жизнью и смертью или в ситуации нравственного выбора, определявшего его судьбу. Прежде всего это характерно для «гисторий» и «путешествий» петровского времени. В путевой литературе амбивалентность сюжетов, необычность трактовки традиционных мотивов, драматическая напряженность в развитии действия во многом являлись следствием реальных обстоятельств долгого и опасного пути паломника. Иоанн Лукьянов поэтизирует преодоление трудностей пути, сопротивления пространства, что «освящает» его хождение в Святую землю.

В представлении писателя-паломника пространство выступало как система горизонтально-вертикальных построений. Средневековый дуализм в восприятии мира («земное» - «сакральное») подчеркивала оппозиция «тело» - «душа». Расчлененным оказывался не только окружающий мир, но и человеческая сущность. Для того, чтобы человек мог перейти из «дольнего» мира в «горний», он должен был примирить две противоположности - душу и тело. Слияние в гармоническое целое столь разных, полярных начал было возможно, согласно средневековым понятиям, лишь путем отречения от мирского, ухода в монастырь, паломничества. По мысли Ю.М. Лотмана, стремление к святости подразумевало необходимость отказаться от оседлой жизни и отправиться в путь. Разрыв с грехом мыслился как уход, пространственное перемещение⁵⁷.

Одним из наиболее действенных способов достижения святости считалось паломничество. Руководствуясь соображениями религиозной этики, паломник совершал хождение в Святую землю, чтобы помолиться у Гроба Господня и освободить душу от скверны грехов. Таким образом он становился праведником, что обеспечивало после смерти вечную жизнь в раю. Движение к Иерусалиму «грешного тела» паломника было одновременно перемещением его души по вертикальной шкале религиозно-нравственных ценностей, верхняя ступень которой находится на небе, нижняя в аду⁵⁸. Хождение, как движение в географическом пространстве, становилось восхождением души человека, преодолением расстояния от греховности к святости.

Задачи нового времени, сыном которого был Иоанн Лукьянов, усложнили целевую направленность хождения: паломник отправляется в путь не столько для того, чтобы избыть грех, сколько для того, чтобы, сравнив «свое» и «чужое», доказать приоритет России в духовной жизни православного мира. Публицистическая задача, стоящая перед путешественником, расширяет границы жанра, способствует его трансформации и ускоряет процесс приспособления старой литературной формы к новым историческим условиям.

В средние века человек рассматривал географическое путешествие как перемещение по «карте» религиозно-моральных систем: те или иные страны мыслились как еретические, поганые или святые⁵⁹. Оппозиции «христианский и мусульманский мир», «православная и католическая вера» и т.п. часто подменяли географические понятия. Праведные земли были населены православными людьми, грешные - мусульманами, иудеями, язычниками и другими неправославными народами. Покидая родину, Иоанн Лукьянов испытывал противоречивые чувства, ему бысть радостно и плачевно: радостно, яко къ таковому святому мѣсту поидохомъ, плачевно же, яко пустихомся въ чюжую землю, паче же басурманскую (л. 10).

В конце XVII - начале XVIII в., в связи с обострением противоречий внутри русской церкви, ее борьбой против экспансии католичества в западных областях и мусульманства на юге, а также противостоянием язычеству на севере и востоке страны, понятие еретическое пространство изменяется. Еретиками признаются не только католики и протестанты, но и представители других православных церквей: грузины, армяне, сирийцы, румыны, греки. Иоанн Лукьянов рассматривает все без исключения земли как греховные, включая в этот состав и никонианскую Россию. Автор «Хождения» разделяет мысль протопопа Аввакума о греховности земель, народы которых отошли от канонов православия: Палестина и серби, и албансы, и волохи, и римляне, и ляхи - все трема персты крестьтся. Не избежала этого и «матушка Русь», последний оплот православия, так как выпросил у Бога светлую Россию сатона⁶⁰. Единственное место на земле, где обитают праведники, - это старообрядческие общины, ушедшие в труднодоступные районы страны, обосновавшиеся «в лесах» и «на горах».

Для древнерусских путешественников главная примета пространства - его протяженность, которую можно передать путем перечисления топонимов, как это делал, например, паломник XV в. Варсонофий, создавая пространственный образ Средиземноморья:

И от Византия идох ко Халиполи. И оттоле идох ко Криту, и от Крита идох к Родосу, и от Родоса идох ко Криту... И оттоле идохь во Дамияты, в землю Сирийскую⁶¹.

В данном случае пространство построено по точечному принципу: упоминаются отдельные географические названия, образующие цепочку посещенных паломником мест, между которыми нет иной связи, кроме рассказа о перемещении путника, выраженного глаголом движения «идох».

Для Иоанна Лукьянова, как и для других путешественников петровского времени, пространство - это сложная динамическая система, обладающая такими свойствами, как протяженность, прерывность или непрерывность, закрытость или открытость. На смену точечному принципу изображения пространства приходит линейный, перечни сменяются описаниями - путевые записки превращаются в последовательный и подробный рассказ о событиях, которые произошли во время следования паломников из одного пункта в другой. Описание пути от Тулчи до Галац у Лукьянова вмещает и рассказ об опасном ночном путешествии на лодке, когда паломники, не взяв с собой ружья, зѣло страху набралися от татаръ, так как то мѣсто воровато, и воспоминание о ночлеге на монастырском подворье и вкусном обеде из белужины, которую паломники купили на берегу Дуная, наварили и нажарили (л. 73 об.). В «Хождении» перемещение в пространстве предстает как процесс, богатый событиями, впечатлениями, переживаниями, интересный сам по себе, вне зависимости от благочестивой цели паломничества.

Если для средневековой литературы, в частности для ранних «хождений», характерно восприятие легкости преодоления пространства, где точечный принцип изображения создает иллюзию внутренней свободы и быстроты движения, то путевые записки Иоанна Лукьянова богаты эпизодами, когда паломник преодолевает опасности, вступает в борьбу с сопротивляющимся ему пространством. На пути человека встают разлившиеся реки и горные кручи, его жизни угрожают штормовое море, изнуряющая жара и безводие пустынь. Путь от Москвы до Калуги был печаленъ и нестроенъ из-за вѣтра великого противного, а обратную дорогу омрачила нужда дождевная: снѣгъ весь согнала; Ока-рѣка зѣло наводнилась, едва за нее переправихомся (л. 2 об.). Вспоминая пройденные версты, паломник не мог удержаться от полного горькой иронии восклицания: Была та дорошка сладка, да, слава Богу, нынѣ уже забыто! (л. 6 об.).

Противостояние природным стихиям требовало от человека физической и нравственной стойкости, выдержки и мужества. Путешественник - герой открытого пространства. Он всегда в дороге, в движении, в борьбе с опасностями пути. Объемность и открытость пространства вырабатывали в нем широту души, энергичность и целеустремленность, в экстремальных ситуациях заставляли полагаться на собственные силы и практический опыт. Каждые путевые записки - это новое открытие мира, заново прочитанная и по-своему интерпретированная книга жизни.

Закрытое пространство для путевой литературы не характерно. Попав в него, путешественник стремится во что бы то ни стало вырваться из «замкнутого мира», ибо локализация пространства означает перерыв в движении. Закрытое пространство может быть нейтральным, дружественным или враждебным. Закрытое нейтральное пространство - это постоялые дворы, места случайных остановок, где путники находили приют, не испытывая при этом ни особых тревог, ни особых радостей. Закрытое дружественное пространство - дома близких знакомых и «боголюбцев» (старообрядцев), в которых паломников окружали заботой и уважением. Закрытое враждебное пространство появляется при описании заграницы, пребывание в нем русского путешественника сопровождается конфликтами религиозного и социально-политического характера. Иоанн Лукьянов подвергался вооруженным нападениям в придорожных гостиницах Валахии и Палестины, вел «прения» с иерархами восточной церкви в монастырских трапезных, испытывал притеснения со стороны светской власти в таможнях Оттоманской Порты. Преодолевая трудности, он везде проявлял житейскую сметку, непреклонность характера, бесстрашие и принципиальность.

Пространство в путевых записках Иоанна Лукьянова в зависимости от способа его художественного обобщения может быть реально-историческим, легендарным и легендарно-историческим. Реально-историческое пространство всегда соотнесено с географической картой, имеет точно очерченные границы, топографически привязано к местности даже в повествовании о неизвестных землях. Автор «Хождения» описывает реально существующие страны и населяющие их народы, природные и исторические достопримечательности, опираясь на собственный опыт (видел онима своима грешными) или давая ссылку на источник информации, рассказы самовидцев. Реальное пространство всегда соотнесено со временем путешествия. Вместе с паломником читатель открывает для себя экзотический мир Египта, природное изобилие которого рождает представление о «земном рае»:

Удивительная земля Египетская! Какъ посмотришъ по берегу-та: вездѣ арбузы горами лежатъ, дыни; по Нилу зѣло садовъ много и финиковъ, овощъ всякой въ Египтѣ дважды въ годъ поспѣваетъ... а лимоны - что мѣсяцъ, то плодъ (л. 36-36 об.).

В отличие от реально-исторического пространства, легендарное не имеет четких границ, от реального его отделяет либо значительное расстояние, либо большой временной барьер, либо трудный и опасный путь. Это пространство населено легендарными героями и неведомыми существами, привычный пейзаж имеет деформированный вид, усложняющий движение. Пространство легенды, основанное на вымысле, может быть организовано по законам внешнего правдоподобия. В некоторых случаях объекты легендарного пространства могут находиться рядом с реальным, но проникновение земного, преходящего в его пределы запрещено, а попытка познать сакральное карается высшими силами.

Легендарное пространство в «Хождении» представлено в описании святых мест Востока, где действовали герои христианской истории. Как и другие паломники средневековья, Иоанн Лукьянов признает неизменность и вечность легендарного мира, неоднократно упоминает о нетленности предметов, контактировавших с библейскими героями и обладающих чудодейственной силой: камня, на котором сидел, отдыхая, Христос; лаврового дерева, где святая Анна видело птичье гнездо - и то древо стоить зелено и до сего дни, и съ плодомъ, и мы плодъ видѣли (л. 56 об.). В этих и других объектах паломничества материализовались историческая память людей, их поэтическое видение мира.

Для художественного мира «Хождения» Лукьянова показательна сомкнутость реального и легендарного пространств. Часто рассказ о реально-историческом имеет у писателя легендарный подтекст, известный факт истории обрастает фантастическими подробностями, исторические деятели изображаются в вымышленной ситуации. Описывая константинопольскую Софию, Лукьянов сообщает, что одни церковные ворота сами замуравились, когда город был взят турками.

Особую роль в организации пространства в произведении Лукьянова выполняют границы. Перемещения паломника становятся значимыми и обязательно фиксируются, если они связаны с пересечением границ (государств, городов, суши и моря). Границы пространств обычно проницаемы, за исключением сакрального мира. Переход границы для русского путешественника сопряжен либо с выплатой определенной суммы денег, либо с предъявлением документа на право беспрепятственного проезда. Деньги открывают даже закрытые для осмотра достопримечательности: в Константинополе, подкупив турка-охранника, Лукьянову удалось проникнуть в мечеть Айя-София, бывший Софийский собор, куда христиан не пускали. С улыбкой сочувствия писатель рассказывает о запорожском казаке Петрушке, отправившемся в Иерусалим налегке, без толстого кошелька:

Голъ бѣдной; и была у него полтина-та, да онъ больна свята сталъ жить: все, идучи, раздалъ. Ему чела: на Дунай стоитъ Иерусалимъ-атъ; а когда еще и дошедъ до Дуная-та, такъ подумавъ да и назадъ поворотилъ (л. 11 об.).

Мотив дороги в путевых записках является одним из организующих жанровую структуру начал. Все, что попадало в поле зрения путешественника, принадлежало дороге: встречи, раздумья, дорожные впечатления и происшествия, исторические и природные достопримечательности. Путешествие как жанр рождается дорогой и поэтизирует ее. Включая в себя все виды пространства, - писал Ю.М. Лотман, - «дорога» не принадлежит ни одному из них - она проходит через них⁶². Дорога и путник в жанре путешествия составляют единое динамическое целое, ибо путник немыслим без дороги, а дорога без путника.

Находясь в открытом пространстве, путешественник при ориентировке на местности пользуется указаниями на стороны света. Передвижения паломника внутри городов шло по установившимся, выработанным веками маршрутам, причем при ориентировке обычно использовалась традиционная схема «лево-право».

Сопровождавшие паломников «торжеманы», «вожи добрые», знакомили с местными достопримечательностями, подсказывали, как вести себя при совершении того или иного обряда. Посещение святых мест, - пишет А.Архипов, - сопровождалось специально предусмотренным богослужением, что, кстати, отражается во всей паломнической литературе в обилии библейских и литургических цитат, связанных с местами поклонения. Особенность этих богослужений заключается в том, что они отправляются на тех же местах, что и события, которым они были посвящены. Иначе говоря, Иерусалим и его окрестности рассматривались как один большой храм со множеством алтарей, у которых поочередно совершалось богослужение и каждое такое место имело свое особое литургическое значение⁶³.

В изображении пространства Лукьянов использует традиционный для жанра путешествий прием последовательности, когда осмотренное и описанное место становится ориентиром, от которого путники движутся к неизвестному, а изучив его, к следующему объекту поклонения. Для связи отдельных компонентов повествования автор «Хождения», как правило, использует устойчивые обороты типа: и от того места поидохом; последи приводят и т.п. Рассказывая о святых местах в окрестностях Иерусалима, Лукьянов выстраивает длинную цепь описаний, каждое из которых связано с предыдущим и последующим звеном логикой пространственных перемещений паломников:

И тутъ на пути на левой сторонѣ минухомъ монастырь Святаго пророка Илии, гдѣ попалилъ огнемъ пятдесятницу... Да тутъ же на другой странѣ дороги на правой рукѣ, какъ въ Вифлѣемъ идешъ, противъ монастыря лежитъ камень великой, а на немъ спалъ Илиа Пророкъ... А надъ тѣмъ каменемъ стоитъ древо масличное... И мало отидохомъ, якобы съ версту, тутъ стоитъ гробъ Рахилин, матере Иосифа Прекраснаго. Когда она на пути умерла, тутъ погребена бысть (л. 46).

Познание окружающего мира ведется паломником не с охвата его в целом (от общего к частному), а с рассмотрения отдельных сторон с целью создания общей картины (от частного к общему). Панорамность зрения, умение охватить пространство как бы с высоты птичьего полета - черта, больше присущая древнерусскому летописцу, чем автору путевых записок. Взгляд паломника обращен с земли на небо, а не с неба на землю. Лукьянов видит, как вершины гор поддерживают облака, как стирается граница между небом и водами Нила, а ночные огни на минаретах Стамбула кажутся ему звездами. Точкой отсчета в описании может являться как предмет материального мира (городские ворота, гора, река), так и достопримечательность легендарно-исторического характера (дом Каиафы, башня Давида и др.).

Для творческой манеры писателя характерен панорамно-избирательный способ изображения пространства, когда из ряда объектов выделяются наиболее крупные и значимые, а второстепенные опускаются. Так, караван паломников на пути к Иерусалиму представляет для Лукьянова интерес прежде всего своим многонациональным составом; при описании города автор «Хождения» обязательно укажет на особенности его местоположения, характер укреплений, наличие церквей и монастырей, состав жителей, состояние торговли.

В изображении культовых зданий обращается внимание как на их внешний архитектурный облик, так и на внутреннее убранство. Описание внешних форм храма или монастыря лаконично, направлено на выделение лишь наиболее важных архитектурных особенностей. Лавра Саввы Освященного поразила Лукьянова тем, что кельи монахов высечены в горе и расположены ярусами. Писатели-путешественники часто признавались в своем бессилии найти адекватное словесное выражение увиденному, что объяснялось не столько низким уровнем развития литературы и бесталанностью автора, сколько средневековым представлением о божественном происхождении произведений искусства, красота которых не поддается определению с помощью обычных слов. Не случайно Иоанн Лукьянов не привел подробного описания константинопольской Софии, а дал оценку красоте и монументальности сооружения через эмоциональное восприятие паломника - умъ человѣчъ премѣнился, такое диво видѣвше. В такой же лаконичной манере выполнено описание внутреннего убранства церкви, где все ограблено, стѣнное писмо скребено, толко въ ней скляничныя кандила турки повысили многое множество, для того что они ее въ мечеть претворили (л. 20-20 об.). Основное внимание при изображении интерьера храма паломник обращает на религиозные раритеты, хранящиеся здесь. С одной стороны, этого требовал жанровый канон паломнического хождения, ориентированный на правдивость и точность рассказа, с другой стороны, подобные перечни - следствие барочной тенденции к коллекционированию всего необычного, сенсационного.

Категория пространства в путевой литературе неразрывно связана с категорией времени. Время является показателем активности личности. Им измеряется протяженность жизни человека, его способность в отпущенный срок реализовать себя в делах, основанных на принципе любви к ближнему и полезных обществу. Понятно, почему основное место в эстетической системе литературы барокко занял бог Хронос, а эмблемой стала Смерть с косой и часами - излюбленный образ писателей и живописцев петровской эпохи. Коллизия «человек и время» обрела особую популярность в путевой литературе рубежа ХVІІ-XVIII столетий. Писатели-путешественники, в том числе и Лукьянов, воспринимали земное время с прагматических позиций, полагая, что оно, сконцентрированное в добрых делах и помышлениях, может стать залогом вечной жизни.

Основу жанра «хождения» составляет движение путешественника в пространстве и времени. Иллюзия пространственно-временного движения может достигаться не только путем прямых указаний на количество пройденных верст и затраченное на это время, но и эпическим способом - через повествование о событиях, в которых герои принимают участие. Смена путевых впечатлений, описание достопримечательностей, рассказ о дорожных происшествиях и встречах - все это создает эффект долготы и протяженности действия. Таким образом, в произведениях путевой литературы существуют две ведущие системы фиксации времени: во-первых, прямые авторские указания хронологического порядка; во-вторых, опосредованное представление о временной длительности и последовательности событий. Обе системы, как правило, выступают в едином комплексе, что создает устойчивую хронотопическую структуру произведения. Для путевой литературы обязательны фиксация начала и конца путешествия, строгий порядок в изложении событий, в точности соответствующий хронологии и маршруту реально совершенного хождения, отсутствие временной обратимости, непоследовательности.

Путевые записки Иоанна Лукьянова состоят из трех больших хронологических отрезков: время движения к Святой земле, время пребывания в Иерусалиме и его окрестностях, время обратной дороги на родину. Каждый из названных временных отрезков имеет свою динамику. Течение времени ускоряется от первого ко второму и от второго к третьему фрагменту «Хождения», что, с одной стороны, связано со стремлением человека быстрее достичь цели, с другой стороны - с притуплением чувства новизны впечатлений, вследствие чего паломник перестает фиксировать мелкие или уже описанные ранее подробности путешествия, а это ведет к временным стяжениям и ускорению темпа повествования. Описание пребывания в Иерусалиме лишено календарных дат, время как бы замедляет свой бег, застывает и переходит в категорию вечного там, где речь идет о памятниках библейской истории и христианской культуры.

«Хождение» Лукьянова - это литературно оформленный дневник, поэтому в произведении существуют две временные структуры. Автор рассказывает о событиях, участником или свидетелем которых он был, поэтому время описаний в путевом дневнике максимально приближено ко времени реальных событий путешествия. С другой стороны, записи литературно обрабатывались писателем после возвращения на Русь, что создавало временную перспективу: он, осмысливая события прошлого, мог объективно оценить значение увиденного и сделанного. Хотя между временем действия, дневниковой записи и временем окончательной обработки текста существовал небольшой разрыв, можно с полным основанием говорить о наличии в произведении разных точек отсчета времени: автора, совершившего путешествие в Иерусалим, и героя - человека, находящегося в пути и не знакомого с результатами поездки. Время, в котором живут и действуют герои «Хождения», воспринимается читателем как прошедшее, хотя для них это настоящее.

Так создается иллюзия художественного времени, где совмещаются пласты прошлого и настоящего, настоящего и будущего.

До XVII в. в путевой литературе не было развито разграничение времени автора и героя. Иоанн Лукьянов нарушает эту традицию и жанровый этикет, прерывая описание христианских святынь, передаваемое от лица героя, авторскими ремарками, обращениями к читателю. Изложение легенды о сошествии огня на Гроб Господень в иерусалимском Воскресенском соборе писатель завершает репликой:

А кто намъ не хощетъ вѣры яти, то всяк собою отвѣдай: немного живота, два года проходить, да двѣстѣ рублевъ на путь, да и полно тово - такъ самъ будетъ самовидецъ всякому дѣлу (л. 53).

Авторское вторжение в пространство и мир героя необходимо для разъяснения какого-то сложного вопроса политики и веры, установления более тесных контактов с читательской аудиторией, усиления достоверности изображаемого.

Для динамики времени в путевых записках Лукьянова свойственна аритмия. Психологически достоверно описано автором время томительного ожидания переправы через Днепр, медленный ход которого подчеркнут повторами на лексико-семантическом уровне:

И того дни приидохомъ къ Днѣпру подъ Киевъ, а Днепръ толко разшелся. И того дня мы не могли перевестися за погодою. Тутъ же къ намъ приехали греки, наши товариши, - они изъ Нежина прежде насъ трема деньма поѣхали, да за Днепромъ стояли: нелзя было ѣхать, Днепръ не прошолъ в тѣ поры, - такъ мы съ ними ночевали. И утре рано тутъ же къ намъ пришол московской столникъ: шолъ съ болшою казною к цесарю, а въ тѣ поры погода на рѣкѣ велика зѣло, отнюдъ нелзя было переѣхать (л. 7 об.).

Словосочетания и того дни, и утре рано, а въ тѣ поры дают представление о времени в обобщенной форме. Как только начинается движение, указания на время становятся предельно конкретными, а сам ход времени убыстряется:

И тако мы стали на поромѣ на первомъ часу, а перевезлись на ту сторону часъ ночи... И сотенной, прочетши указъ, отвелъ насъ къ столнику; и столникъ такожде прочелъ, послалъ къ бурмистрамъ, чтоб намъ дворъ отвели стоять. И стахомъ на дворѣ близъ ратуши, а въ то время три часа ночи вдарило.

Указание на время события осуществляется и за счет характеристики природных явлений, свойственных определенному периоду. Вспоминая о передвижении паломников по Киеву, Лукьянов отмечает:

Да слава Богу, что ночь была лунна, а то грязь по улицамъ зѣло велика, едва съ нуждою проѣхали (л. 7 об. - 8).

«Хождение в Святую землю» написано от первого лица множественного числа. События, участником или свидетелем которых был паломник или его спутники, обычно даны в едином временном потоке, в неразделимом времени героев. Время московского священника Иоанна и время его попутчиков Луки и Григория сливаются, что приводит к появлению в произведении «коллективного» времени. Когда главный герой выделяется из «дружины» паломников и начинает действовать самостоятельно, тогда местоимение «мы», сигнализирующее о «коллективном» времени, меняется на местоимение «я», указывающее на появление «индивидуального» времени путешественника. Обычно это связано с переходом от описаний внешних по отношению к главному герою событий к изображению его внутреннего мира, психологического состояния путника. И въ четвертый день поидохомъ подъ Акри, что Птоломаида, и тутъ о полунощи пристахомъ. Тогда нощи бысть буря зѣло велика, а корабль нашъ от нужды волнъ зѣло разбивашеся, - рассказывает Лукьянов об опасностях морского пути к Иерусалиму, далее переключая повествование в план субъективного восприятия времени героем:

И тако та буря зѣло меня утомила, и бысть весь огнемъ палимъ. Такъ во одной свитки на корабли ночь всю валялся, a вѣтръ въ меня билъ. Да и зобѣжалъ въ меня вѣтръ морской, такъ я и занемощевалъ. Такова была болѣзнь: три дни ни сидѣть, ни лежать, ни стоять, ни ходить - матъ да и все тутъ! (л. 38 об.).

Время героя представляет собой сложное единство, включающее время движения и действий путешественника, время описаний, переданных от его лица, время монологическое и диалогическое. Время движения и действий героя, передающееся с помощью глаголов и глагольных форм, может выступать на констатирующем уровне и тем самым сжимать повествование, делать его во временном плане более емким:

И жихомъ в Киевѣ шесть недѣль, и поидохомъ изъ Киева съ калужены послѣ ярмонки Успенской. И ѣхали три дни, и приидохомъ въ Нѣжинъ-градъ (л. 76 об.)

Если время героя выступает как время описаний, то темп повествования замедляется, обретает особую ритмичность, создаваемую повтором однородных конструкций:

Дунай-рѣка многоводна и рыбна... Въверху она широка, а вънизъ уже... Корабль подлѣ берега бѣжитъ, подлѣ берега трется. Песковъ на ней нѣтъ, все около ея трасникъ (л. 15).

В «Хождении» Лукьянова подробные описания, а следовательно - замедление художественного времени, связаны с остановками паломника в трех крупных городах: в Киеве, Константинополе и Иерусалиме. Причем время описания святынь Киева и время описаний христианских центров Востока примерно равно, что является результатом сознательной установки писателя на возвышение авторитета русской церкви, культуры и государственности.

Монологическое и диалогическое время стало появляться в путевых записках с XVII в. в связи с усилением внимания писателя к человеческой личности, неповторимой, сложной и внутренне противоречивой. Обычно оно возникает при описании критических минут в жизни путешественника, в сценах словесных прений на важную для писателя тему. Диалогическое время в споре Лукьянова с патриархом Каллиником и монологическое время размышления паломника о падении нравов в восточной церкви, конечно, не тождественны времени реального диалога и внутреннего монолога, ибо при передаче их автор опускает детали, подробности, побочно возникавшие мысли и чувства, прибегает к приему художественного обобщения жизненного явления. В «Хождении» Лукьянова видна тенденция к росту субъективного начала в восприятии героями хода времени. В Иоппии истосковавшиеся по родине паломники тщетно ждут корабля:

А жили мы тутъ на пристани двѣ недѣли, а пущи намъ года стала. Зѣло печально и уныливо было! (л. 64).

Иоанн Лукьянов, путешествуя по странам Европы и Ближнего Востока, как бы пронизывал временные системы, существующие в разных государствах. Для паломника местное время - явление необычное, странное, ибо привычное и правильное для него время России. В «Хождении» Лукьянова нашли отражение особенности местного времени Украины, Польши, Придунайских княжеств, различных регионов Турецкой империи. Русский путешественник отмечал, что в Царѣградѣ лѣтнѣе время нощь - 8 часовъ, а день - 16 часовъ, что турки ведут счет времени по движению планет:

У турокъ болшой праздникъ бываетъ послѣ Георгиева дни. Мѣсяцъ весь постятся: какъ увидятъ мѣсяцъ молодой, такъ у нихъ постъ настанетъ. A мѣсяцъ пройдетъ да когда молодой увидятъ, тогда у нихъ праздникъ три дни бываетъ" (л. 24 об.).

Местное время воспринимается Лукьяновым как явление преходящее. Турецкая империя возникла на развалинах христианской Византии, что породило целый ряд сказаний и легенд о ее недолговечности. Разрушение одного из столпов Константинополя турки восприняли как предзнаменование - уже-де хощетъ Богъ сие царство у насъ отнять да иному царю христианскому предать - сами, милые, пророчествуютъ неволею (л. 21 об.). Писатель-паломник пытался проникнуть в сакральное время и предсказать будущее, опираясь на пророчества древних мудрецов.

«Хождение» Иоанна Лукьянова как произведение художественно-документальной прозы основано на реальных событиях. Естественно, что история тех государств, где побывал русский путешественник, в той или иной степени отразилась в произведении. Историческое время в путевых записках связывает воедино события огромного географического региона, позволяя осмыслить причины, закономерности и общую направленность исторических процессов. «Хождение» раздвигает государственные границы и соединяет разные региональные временные потоки. Путешественник, попадая в русло реки по имени История человечества, тем самым включается в исторический процесс, а его очерки становятся документом эпохи.

В произведениях паломнической литературы существует два измерения времени: земное, выражающееся в привычных единицах: часах, днях, неделях, месяцах, годах - и вечное, на которое указывают даты и названия религиозных праздников. Для путевых очерков Лукьянова характерна соотнесенность земного и вечного. Из Калуги он отправляется в путь декабря въ 30 день... въ среду на первомъ часу дни на отдание Рождества Христова, в Орел прибывает генваря въ 6 день, на праздникъ Богоявления Господня (л. 2 об., 4). Для верующего человека соприкосновение с временем вечным было возможно в момент молитвы или видения, общения с книгами Священного Писания и посещения христианских святынь. Паломник, совершивший хождение в Святую землю, почитался современниками, сделанное им приравнивалось к подвигу во имя веры.

Категория времени в произведениях путевой литературы петровской эпохи имела свое языковое выражение, требуя от писателей соблюдения временной специфики глагольных форм⁶⁴. Бытовое, сниженное, связанное с современностью у Лукьянова, как правило, выражалось с помощью формы прошедшего времени, а высокое, освященное идеалами христианства, сопровождалось введением форм аориста. Не случайно в описании иерусалимских достопримечательностей так много архаических глагольных форм, в отличие от рассказа о дорожных приключениях паломника.

Автор «Хождения в Святую землю» предстает как человек, обостренно воспринимающий движущийся мир и пытающийся осознать свое место в нем, соотносящий современное с прошлым и будущим России в контексте общего для всех стран мира исторического времени.

* * *

В русской литературе XVII - начала XVIII в. происходит процесс становления категории комического, что нашло преломление в художественном мире путевых записок Иоанна Лукьянова. Его произведение - яркий образец проникновения элементов комического в один из самых «консервативных» жанров литературы. Средневековые паломнические хождения избегали «смехового» начала в изображении человека и действительности, ибо задача жанра - дать познавательное чтение с целью религиозно-нравственного воспитания. В литературе Древней Руси на сатиру смотрели как на «злое глаголание», «дьявольское писание», способное лишь сеять вражду и смуту среди людей⁶⁵.

К объективным причинам появления комического в «Хождении» Иоанна Лукьянова, как и в русской литературе переходного периода вообще, следует отнести столкновение старых средневековых традиций с новыми просветительскими взглядами на мир и человека. Борьба старого и нового в политике, быту, культуре велась посредством осмеяния отжившего, уходящего в прошлое, не имеющего права на существование. Развитию комического способствовала ситуация церковного раскола, ожесточенная полемика старообрядцев и никониан, которая велась с помощью сатирического обличения противника. Обращение к традициям народной смеховой культуры стимулировала борьба внутри старообрядческой церкви, расколовшейся в конце XVII - начале XVIII в. на ряд враждующих группировок, представители которых активно использовали комическое во «внутрисемейных» спорах⁶⁶. Расцвет старообрядческой сатиры был связан с невозможностью вести открытую религиозную полемику с никонианами, с политикой преследования инакомыслящих официальной церковью.

К субъективным причинам развития комического в старообрядческой литературе следует отнести личностные качества писателей - активных религиозно-политических деятелей эпохи с ярко выраженным критическим взглядом на мир, сатирическим складом ума, страстностью в отстаивании своей точки зрения. Кроме того, на становление таланта Лукьянова-сатирика оказало влияние творчество протопопа Аввакума и других «ревнителей древлего благочестия», мастерски использовавших комическое в литературно-публицистических дебатах⁶⁷, а также традиции демократической сатиры «бунташного» XVII столетия⁶⁸.

Писатели-старообрядцы, в том числе и Иоанн Лукьянов, хорошо понимали социальное значение смеха, обличительное, «правящее нравы», поэтому появление в их произведениях сатирических зарисовок не было случайным. Складывалась парадоксальная ситуация: писатели защищали незыблемость старой веры, используя новые литературные приемы. Для них смех - не шутовство и праздная забава, а эффективное дидактическое средство, благодаря которому можно было предостеречь читателя от неблаговидных поступков, или осудить социальный порок, или на отрицательном примере научить человека «следовать стезею добродетели».

Сатира XVII в., вставая на защиту прав «голого и небогатого человека», обличала социальные пороки: несправедливость и взяточничество судей, падение нравов в среде духовенства, жестокость и жадность «сильных мира». Острие сатиры идеологов старообрядческого движения было направлено на официальную светскую и духовную власть. Комическое в «Хождении» Лукьянова прежде всего служит критике порядков восточных автокефальных церквей. Сатирически изображая обрядовую систему и жизнь греческого духовенства, писатель одновременно направлял удар против русской никонианской церкви, подвергшейся реформированию по греческим образцам. Таким образом, в сатирических выпадах Лукьянова против восточных духовных иерархов слышится скрытая полемика с русской православной церковью.

В современной автору «Хождения» литературе наметилось два подхода к сатире: в произведениях писателей школы Симеона Полоцкого, ориентировавшихся на западную культуру, преобладала сатира на общечеловеческий, имеющий вечный характер порок, в то время как демократическая сатира носила злободневный, социально заостренный характер и была тесно связана с традициями национальной смеховой культуры. Сатира Иоанна Лукьянова развивалась в русле демократической народной сатиры и была направлена на конкретных носителей порока - религиозных противников в лице восточного духовенства и их русских подражателей.

Основным принципом сатирического повествования в литературе XVII в. было сокрытие авторского начала. Как в сатирической сказке, писатель вел рассказ таким образом, что его позиция в тексте прямо не выражалась, авторские замечания напоминали ремарки в произведениях драматургии. Писатель характеризовал совершенные героями действия (зарыдал, отыдоша), организовывал диалогические сцены (с помощью слов рече, отвеща и т.п.). Как правило, автор не вступал в прямой разговор с читателем, не вмешивался в повествование и не давал оценки происходящему, оставаясь как бы за рамками произведения. Его позиция была понятна из действий и слов положительных персонажей, из защищаемого писателем идеала, с высоты которого он осуждал порок. Другой принцип сатирического повествования в «Хождении» Иоанна Лукьянова. Здесь автор и герой настолько близки, насколько это возможно в литературном автобиографическом произведении. Автор и герой путевых записок - одна реально существовавшая историческая личность, поэтому так ярко и открыто проявляется отношение писателя-путешественника к изображаемому.

В произведении Иоанна Лукьянова сатирическому осмеянию подвергаются религиозные деятели различных вер и народов: православные греки, волохи, арабы, армяне-григориане, французы-католики, евреи-иудаисты, турки-магометане. При этом все герои сатиры показаны исключительно с точки зрения того явления, против которого сатира направлена⁶⁹. Лукьянов-сатирик изображает духовенство при исполнении им религиозных обрядов, в стенах культовых сооружений, поэтому все внимание писателя сосредоточено не на личности священнослужителя, а на его поступках: через действие и диалог он раскрывает внутреннюю сущность персонажа - отсюда особый динамизм сатирической прозы Лукьянова.

Автор «Хождения в Святую землю» - мастер художественной детали. Через изображение мелких подробностей быта, внешности человека, его жеста или, на первый взгляд, самого незначительного поступка писатель может выразить свое отношение к герою, создать яркий сатирический образ религиозного противника. Рисуя портрет митрополита Вифсаиды, Лукьянов будто вскользь замечает, что тот родомъ арапъ, а голова у него обрита почитай вся. В предельно лаконичной портретной зарисовке героя ощущается скрытая авторская неприязнь. Казалось бы, митрополит - благочестивый и доброжелательный человек: он ласково встретил паломников, усадил обедать, приказал найти переводчика, однако он чем-то несимпатичен русскому путешественнику. Источник недовольства этим церковным деятелем - нарушение им обрядности. Во время богослужения Лукьянов замечает, что место митрополита в храме здѣлано у царскихъ дверей межъ иконъ, такъ люди на него глядя и молятся: съ иконами въ рядъ стоить лицемъ на западъ (л. 38-38 об.). Эта деталь помогает понять главную черту в характере героя - чрезмерную гордость: митрополит стоит в церкви так, что на него молятся как на живого Бога. Многоговорящей является и другая деталь - лицо митрополита обращено на запад. После службы местные церковнослужители рассказали паломникам, что митрополит от христианства отступила принялъ попежство, мяса ѣстъ въ посты, поэтому антиохийский патриарх клятвѣ его предалъ.

Д.С. Лихачев, характеризуя смеховой мир Древней Руси, отмечал: Чтобы антимир стал миром смешным, он должен быть еще и неупорядоченным миром спутанных отношений. Он должен быть миром скитаний, неустойчивым миром всего бывшего, миром ушедшего благополучия, миром «со спутанной знаковой системой», приводящей к появлению чепухи, небылицы, небывальщины⁷⁰. Таким предстает в изображении Иоанна Лукьянова мир константинопольского патриарха Каллиника II, к которому русские паломники пришли с просьбой о приюте в одном из монастырей. Уже в начале очерка возникает комическая ситуация: патриаршие покои выступают в качестве антимира, своеобразной приказной избы с развитой системой взяточничества, где главным вымогателем становится сам глава церкви. Все в этом мире вывернуто наизнанку: константинопольского патриарха, владыку православной церкви паломники нашли не в его резиденции, а на крыльце, где он сидел как последний нищий, просящий милостыню. Русские путешественники не сразу узнали его, так как, по словам Лукьянова, патриархъ греческой ходить что простой старецъ... А куда греки позовутъ объдать, то онъ взявши простой посошокъ да и пошолъ, и за нимъ толко один диаконъ (л. 30). Комизм сцены увеличивается за счет того, что и Каллиник II принимает Лукьянова за нищего (ему помнилося, что я пришолъ къ нему денегъ просить).

Продолжая развивать мотив нищенства, писатель показывает духовную деградацию, необразованность патриарха:

Потомъ я ему листъ подалъ, такъ онъ листъ въ руки взялъ, а честь не умѣетъ, толко на гербъ долго смотрѣлъ да и опять отдалъ мнѣ листъ".

Юмористическая направленность сцены встречи паломника с патриархом перерастает в сатирическую, когда глава церкви начинает заниматься вымогательством, требуя взятку за предоставление паломникам жилья:

И патриархъ толмачю отвѣщалъ: «А что-де онъ мнѣ подарковъ привезъ?.. Будетъ-де подарки есть у него, такъ дамъ-де ему кѣлью».

В дальнейшем образ константинопольского владыки ассоциируется у писателя с образом пьяницы, не помнящего о своем сане, или сумасшедшего, не отвечающего за свои безумные поступки. Удивленный поведением и речами Каллиника II, русский паломник "от горести лопонулъ, есть что не искусно, да быть такъ:

"Никакъ, малъ, онъ пьянъ, вашъ патриархъ-та? Вѣдаетъ ли онъ и самъ, что говаритъ? Знать, молъ, ему ѣсть нечево, что уже съ мене, страннаго и съ убогова человѣка, да подарковъ проситъ:

Не съ ума ли, малъ, онъ сшолъ, на подарки-та напалъся? Люди всѣ прохарчились, а дорога еще безконечная!"

Серия риторических вопросов разрешается восклицанием сатирического характера:

Гдѣ бола ему насъ, странныхъ, призрить, а онъ и послѣднея съ насъ хочетъ содрать! Правались, малъ, онъ, окаянны, и съ кѣльею!" (л. 18-18 об.).

Одновременно со снижением образа патриарха происходит обратный процесс - возвышение личности самого путешественника, вырастающего в грозного и бескомпромиссного судию, бичующего пороки греческого духовенства.

Для сатирических зарисовок Лукьянова характерна прямая авторская оценка негативного явления, поэтому в стиле писателя преобладают приемы сатирической патетики (риторические вопросы и восклицания, повторы, градации и т.п). Писатель способен передать сложную гамму чувств главного героя, от тонкой иронии (У нашего, малъ, патриарха и придверники такъ искуснѣя тово просятъ) до сарказма (А то етокому старому шетуну какъ не соромъ просить-та подарковъ!). Испуганный переводчик пытается образумить паломника, но тот непреклонен: Я вить не еѳо державы, не боюсь. Меня онъ власти вязать не имѣетъ, хоть онъ и патриархъ. Иоанн Лукьянов и Каллиник II в этой сцене как бы поменялись местами: паломник полон чувства собственного достоинства, он ведет себя как представитель России, независимый и мужественный человек, в то время как патриарх корыстен, мстителен, невежественен. Его образ в какой-то степени карикатурен, отрицательные черты преувеличены в ущерб другим, что объясняется целевой установкой автора «Хождения» - осудить недостойные для православной церкви явления.

Сатирический очерк строится на постоянной смене интонаций, лексико-стилистических пластов речи. В начале сцены лексика стилистически нейтральна и даже возвышенна (калугер, патриарх, христианин, деспото огия). Однако по мере развития диалога тон повествования меняется: вопросительную интонацию сменяет обличительная, что приводит к появлению в произведении слов и выражений, имеющих сниженную стилистическую окраску (от горести лопонул, старый шетун, плюнул). Завершает сцену саркастическая фраза разгневанного паломника: Етакой миленкой патриархъ, милость какую показалъ надъ страннымъ человѣкомъ! Быстрая смена интонаций, использование эмоционально окрашенной лексики и фразеологии, наличие стилевых контрастов - все это помогает писателю создать живую, запоминающуюся комическую сцену, просто и доходчиво, в яркой сатирической форме доказать мнимое величие и мнимую святость иерарха греческой церкви.

В сатирических зарисовках проявляется незаурядное мастерство Лукьянова-писателя. Внутренний мир героев «Хождения» раскрывается не только через действие, но и речь, которая у большинства персонажей индивидуализирована, соотнесена с их социальным статусом. Речь толмача, русского невольника Корнильюшки, полна уважения к патриарху, в ней преобладают просительные интонации:

Деспото огия, онъ-де ничего от тебя не требуетъ, толко де у тебе просить кельи пожить, дакуда пойдетъ во Иерусалимъ... Онъ-де человѣкъ странной, языка не знаетъ... а ты-де здѣ христианомъ начало. Кромѣ тебя, кому ево помиловать? Ты-де вѣть отецъ здѣ всѣмъ нарицаешся, такъ де ты пожалуй ему кѣлью на малое время (л. 18).

Речь патриарха писателем сознательно обезличена, чтобы подчеркнуть духовную нищету Каллиника II, впрочем, он много не говорит, лишь трижды бросает короткие фразы, где словом-доминантой является подарок. Стиль выступлений русского паломника можно определить как экспрессивно-эмоциональный. Лукьянов долго сдерживался, не вступал в разговор, следя за диалогом патриарха и переводчика. Только когда путешественник понял, что без взятки ему не получить кельи, он выступил с гневной речью-отповедью, обличая корыстолюбие патриарха.

В «Хождении» Иоанн Лукьянов использует различные способы сатирического изображения. Прежде всего, это широко распространенный в литературе XVII в. прием внешнего комизма, когда смех вызывался несообразностью внешних действий объекта сатиры (погони, потасовки, споры и пр.). Для писателя-путешественника в большей мере характерен прием сатирического разоблачения, то есть прямых выпадов против тех или иных отрицательных явлений действительности. Он, например, встречается в очерке о столпнике из монастыря Саввы Освященного. Узнав у местного старца, что это не диво и святость, а столпник на час (как богомолцы сойдутъ съ монастыря, так его за ними вѣтръ здуетъ далов), Лукьянов не скрывает своего негодования: Такия-та у грекъ столпники-обманщики! (л. 63). Писатель активно пользуется приемом сатирического саморазоблачения героя, то есть самораскрытия его в словах и поступках. В Иоппии паша, услышав, что Лукьянов возвращается в Россию через Константинополь, призвал его к себе, взял указ султана о беспрепятственном проезде паломника по турецким землям, подънявши, листъ царской поцѣловалъ, на главу положилъ, потомъ къ челу приложилъ, а сам... молвилъ: "Вотъ такъ-де мы царской указъ почитаемъ (л. 39 об.). Действия и речь турецкого паши обнажают его внутреннюю сущность, свидетельствуют о таких чертах характера, как подобострастие и хитрость.

В произведении Лукьянова можно обнаружить элементы пародии, когда пародируется сложившаяся, твердо установившаяся, упорядоченная форма, обладающая собственными, только ей присущими признаками жанровой системы⁷¹. Объектом пародии у Лукьянова становится обряд богослужения в греческой и волошской церквах, от которого на русского паломника мрак низшел. Паломник с удивлением, которое граничит с едкой иронией, отмечает:

[греки в церкви] шапокъ ни снимаютъ... молятся не на иконы, но на стѣны, другъ ко другу... А крестятся странно: руку на чело взмохнетъ, а до чела далѣ не донесетъ да и опуститъ къ земли... А духовной чинъ у грекъ хуже простова народу крестятся... рукою мохаетъ, а самъ то на ту сторану, то на другую озирается, что коза (л. 28 об.).

Ярче всего черты пародии обнаруживаются в описании избрания вселенского патриарха. В изображении Иоанна Лукьянова это важнейшее для православных христиан событие превращается в простую торговую сделку:

А греческимъ патриархомъ ставки не бываетъ, какъ святая соборная церковь прияла; и ставитъ ихъ турецкой салтанъ: они у турка накупаются на патриаршество дачею великою. А когда въ Царѣградѣ патриархъ умретъ, тогда паша цареградской ризницу патриаршу къ себѣ возметъ и отпишитъ къ салтану во Адрианополь, что патриархъ греческой умеръ. Тогда греческия власти многия поѣдутъ во Адринополь и тамо с салтаномъ уговариваются и торгъ ставятъ о патриаршествѣ. И кто болши дастъ, тово салтанъ турецкой и въ патриархи поставитъ и дастъ ему писмо къ паши. А паша возметъ съ него подарку тысячи три золотыхъ и дастъ ему ризницу и патриаршеску одежду... и тако онъ съ великою помпою и пыхою ѣдетъ до двора патриарша (л. 31-31 об.).

Описание празднества, которым завершается поставление нового патриарха, в произведении Иоанна Лукьянова выполнено в традициях сатиры Аввакума - неистового обличителя восточного духовенства: Мудры блядины дети греки, да с варваром турским с одного блюда патриархи кушают рафленые курки, а русачки же миленькия не так. В огонь полезет, а благоверия не предаст⁷².

Истинно высокое, сопряженное с сакральным, в «Хождении» резко снижается, обретает уродливые формы. Создается ситуация двоемирия, когда миру, исполненному святости и чистоты (мир Древней Руси) противостоит антимир, где церковные каноны вывернуты наизнанку (страны христианского Востока). В антимире господствуют вымогательство и взяточничество, пьянство и разврат, попираются основные догматы православия, поэтому писатель-путешественник сравнивает этот мир с бесовским. Христианский Восток воспринимается им то как зверинец - символ антимира, в котором обитают «лютые звери», то как земли, населенные существами демонологического характера. И хотя о собственно пародийных очерках в составе путевых записок Лукьянова говорить еще нельзя, однако в его произведении отдельные элементы пародии начинают складываться в систему, влияют на выработку особого стиля.

Для поэтики комического в «Хождении» Иоанна Лукьянова характерна многоплановость иронии. Во-первых, это художественный принцип, которого придерживался писатель, изображая восточную церковь. Путевые записки сатирико-иронической направленности не имели аналогов в древнерусской паломнической литературе. Из предшественников Иоанна Лукьянова можно назвать, пожалуй, лишь Ивана Грозного и протопопа Аввакума, в произведениях которых ирония была не просто тропом, а имела глубокий философский смысл, определяла поведенческий и литературный стиль писателей.

Ирония у Лукьянова может иметь различные экспрессивно-эмоциональные оттенки, выражать разные чувства автора-героя: досаду, злость, ненависть, горечь, презрительное равнодушие и др. Сталкиваясь на протяжении двух лет путешествия с людьми разных национальностей и вероисповедания, социального положения и психологического склада, писатель, естественно, выработал разный подход к ним, что сказалось на характере иронии в произведении.

Ирония-намек используется Лукьяновым в ситуации, когда герои хорошо знают друг друга, обстоятельства жизни и привычки каждого, когда им известно «закодированное», другим не понятное слово, имеющее оттенок беззлобной иронии, подшучивания, легкой насмешки. Из текста «Хождения» ясно, что основным объектом иронии Лукьянова был спутник по имени Лука, который отличался нерешительностью и робостью. Иронично, снисходительно-сочувственно звучит определение миленький по отношению к Луке, проявившему малодушие в критической ситуации: турок, отбирая у паломников лошадей, замахнулся на него ножом, а он, миленький, и побежал.

Другой тип иронии в «Хождении» Лукьянова - ирония-розыгрыш, основанная на неведении того, что хорошо известно окружающим, объекту сатирического изображения, в результате чего он попадает впросак. В Константинополе Иоанн Лукьянов побывал в зверинце, осмотрел диковинки животного мира Востока и уличил сторожа в обмане: тот выдавал мертвого льва за живого. На следующий день его спутники Лука и Григорий, посетив зверинец, похвалились, что тоже видели льва. Лукьянов поинтересовался:

«Что жъ, молъ, скакалъ ли передъ вами?» - «Нѣтъ де, спитъ». - «Колька, малъ, онъ недѣль спитъ?» Такъ они задумались: «Что, братъ, полна, не мертвой ли онъ?» Мы стали смѣятся, такъ имъ стыдно стало: «Обманулъ-де сабака турокъ!» (л. 21).

Этот тип иронии, как правило, раскрывается через диалогическую сцену, когда иронизирующий и объект иронии выясняют истинное положение дел, причем при свидетелях, посвященных в суть интриги.

Презрительно-пренебрежительный тип иронии используется писателем обычно в споре с целью принизить, умалить значение поступков или вещей, принадлежащих объекту иронии. Для Лукьянова, чувствующего себя в Константинополе не только паломником, но и представителем русской державы, смешны попытки греков в чем-то сравняться с Россией. Даже в споре о достоинствах русской и греческой рыбы Лукьянов выходит победителем.

И помалѣ началъ у меня игуменъ чрезъ толмоча спрашивать: «Есть ли де на Москвѣ такая рыба?» Да подложить кусокъ да другой: «Есть ли де етакая?» А я сидя (да толко что нелзя смѣятся) да думаю: «Куды, малъ, греки-та величавы! Мнятъ, что на Москвѣ-та и рыбы нѣтъ. А бываетъ бы и рыба-та какая зависная, а то наши пескори, окуни, головли, язи да коропатицы съ товарищи, раки съ раковинными мясами и всякая движющаяся в водахъ». Так я, сидя, сталъ про свои московския рыбы фастать, такъ толмачь ему сказалъ, такъ онъ нос-атъ повѣсилъ. «Ето-де расплевка рыба, у насъ-де ету рыбу убогия ядятъ мало!» (л. 26) иронизирует паломник над рыбой, которой его угощают греческие монахи, но в большей мере ирония направлена на прославляющих эту расплевку-рыбу монахов, мелочных и глупых, пустившихся в прения по ничтожному поводу. Ирония помогает Иоанну Лукьянову в борьбе с греческим духовенством, безуспешно пытавшимся доказать свое превосходство над русской церковью и Московским государством.

В путевых очерках, посвященных восточной церкви, часто встречается другой тип иронии - ирония-укор. Недостойное поведение константинопольского патриарха, отказавшего русским паломникам в приюте, становится причиной полного горькой иронии авторского монолога:

Все бѣда, миленкая Русь! Не токмо накормить, и мѣста не дадутъ, гдѣ опачинуть съ пути. Таковы-та греки милостивы! Да еще бѣдной старецъ не въ кои-та вѣки одинъ забрелъ - инъ ему мѣста нѣтъ; а кобы десятокъ-другой, такъ бы и готова - перепугалися. А какъ сами, блядины дѣти, что мошенники, по вся годы къ Москвѣ-та человѣкъ по 30 волочатся за милостынею, да имъ на Москвѣ-та отводятъ мѣста хорошия да и кормъ государевъ (л. 19).

«Серьезность» жанра паломнического хождения не помешала писателю создать ряд юмористических сцен, причем в некоторых из них в комическую ситуацию попадает сам Лукьянов. Прекрасным образцом самоиронии может служить рассказ о том, как в Египте путешественников комари объѣли и рожи их стали что пьяныя, угреваты, другъ друга не опознаешь (л. 36). Комизм сцены усиливается из-за несоответствия высокой цели паломничества и ее практического осуществления: приехали поклониться святым местам, а оказались объедены комарами.

Комическое в произведении Иоанна Лукьянова - строго продуманная система, яркая примета авторского стиля. Широко и разнопланово используя «смеховое начало» в рассказе о своем пути в Святую землю, писатель выступает как новатор, способствующий трансформации средневекового жанра паломнического хождения в жанр путешествия нового времени⁷³.

* * *

Путевые записки Иоанна Лукьянова - прекрасный образец словесной пейзажной живописи. В изображении природы автор произведения, с одной стороны, ориентировался на поэтику пейзажных описаний апокрифов, житий и хождений Древней Руси, с другой стороны, как наблюдательный и талантливый человек, прокладывал новые пути в развитии литературного пейзажа от символического к реальному.

Эстетика средневековой литературы предусматривала соотнесенность «горнего» и «дольнего» миров, поэтому в произведениях древнерусских паломников часто встречается сравнение природы Руси, Европы, Ближнего Востока с Эдемом⁷⁴. Естественно, что Иоанн Лукьянов использовал образ рая, давая эстетическую оценку объектам живой и неживой природы реального мира. В представлении русского паломника Нил - река, что изъ рая течетъ. Традиция помещать земной рай в верховьях Нила, идущая из библейских сказаний и апокрифов раннего средневековья, дожила до начала XVIII в. Современнику Иоанна Лукьянова, Ипполиту Вишенскому принадлежит наиболее колоритный рассказ о пути к земле обетованной. Туда ведет река - червоная, овогда жолта, барзо сладка, и риба в ней сладка. На вопрос паломника, «откуду взялася сия рѣка», «старинные арапы» отвечали:

Можна у гору пойти сеею водою дней двадцать, и тамъ есть городъ на скалѣ високо, беретъ мыто, а за тимъ городомъ день ходу еще, то уже тамъ горы високие, каменние скали, тамъ звѣрей лютихъ множество, по скалахъ змиеве, гади страшние, бываютъ четвероногие гади головъ по три и по пять и болше, если бы могли человѣка где достати, а знай шовши изъидятъ; неможно вже тамъ далѣй пройти, а хто отважовался, то не вернувся⁷⁵.

Писатели-паломники, говоря о недоступности сакрального пространства, пытались постичь его воздействие на земную жизнь человека. Близостью к раю объяснял Иоанн Лукьянов природное изобилие Египта, где урожай снимают дважды в год и всюду лежат горы экзотических для русского человека овощей и фруктов. В описании Египетской земли в «Хождении» московского старообрядца явственно проступают черты ветхозаветных преданий и апокрифов, гимнографических и учительных творений византийских и древнерусских книжников⁷⁶. Отзвуки апокрифического «Слова о рахманах», в земле которых ово цвететь, ово же растеть и ово обымають⁷⁷, слышны в рассказе Лукьянова о непрерывном цветении и плодоношении на нильских берегах, где лимоны - что мѣсяцъ, то плодъ (л. 36). Египет представляется паломнику прекрасным земным раем, устроенным Богом на радость и пользу человеку.

Писатель строит рассказ о Египетской земле на контрасте; сталкивая высокое и низкое, прекрасное и безобразное, он подчеркивает несоответствие сакрального и земного. Если природа низовьев Нила щедра и благоуханна, то люди, населяющие эти земли, что звѣри; всѣ изувѣрныя; что псы лаютъ (л. 35).

Между двумя типами красоты, земной и небесной, в сознании средневекового человека существовала строгая иерархическая связь: первая признавалась абсолютной, идеальной, вневременной, творящей красоту земную; вторая являлась непостоянной, то есть могла исчезать, убывать, возрастать, быть прекрасной в одном измерении и безобразной в другом. Тем самым утверждалась мысль об относительности качества земной красоты, которая стремилась к идеалу, но достичь его не могла⁷⁸.

Желание соотнести земную и небесную красоту приводило к традиционному для средневековой литературы сравнению природных явлений с над-природными. Подобные описания в «Хождении» Лукьянова всегда эмоционально приподняты, содержат эстетическую оценку окружающей человека действительности:

Забытая радость - Елеонская гора! И ходихомъ довольно по Елеонской горѣ, и веселихомся, и радовахомся, что въ Едемѣ. Во Иерусалимской во всей палестинѣ другова такова и радостнова мѣста нѣтъ, что Елеонская гора! (л. 58).

В сравнениях красоты «горней» и «дольней» присутствовало несколько обязательных моментов: земная природа априори прекрасна, ибо это - творение Бога; она одухотворена и облагорожена присутствием человека; островками чистой духовности в земном мире выступали культовые сооружения и религиозные достопримечательности, без которых трудно представить средневековый пейзаж. Древний Киев и его окрестности воспринимаются Иоанном Лукьяновым как райские места, потому что здесь много монастырей и пустынь, садов и виноградов - есть гдѣ погулять! Ощущение райского блаженства охватывало паломников при посещении наиболее чтимых христианских святынь: Воскресенского собора Иерусалима, где находятся Голгофа и Гроб Господень; Вифлеема, места рождения Иисуса Христа; Елеонской горы, с которой связаны многие события евангельской истории, и т.п.

Взгляд писателя петровского времени на окружающий его природный мир радостен и светел, он получает эстетическое удовольствие от созерцания полей красных, гор узорочных, садов многоцветных, градов веселых. Первыми самоценными объектами наблюдения и поэтизации стали для автора «Хождения» цветы и птицы, так как с ними было связано его представление о рае. Даже урбанистический пейзаж Константинополя у Лукьянова озвучен курлуканьем горлиц, расцвечен яркими красками пионов со товарищи, освещен, словно небо звездами, яркими огнями минаретов (л. 23, 24 об.). При этом в разряд прекрасного, эстетически выразительного попадает, согласно средневековым представлениям, греховное, иноверное. В связи с процессом обмирщения литературы образ рая возникает при описании Лукьяновым светских объектов, например, константинопольских переулков и улочек, где строение узорочно, а дома утопают в зелени дерев плодовитых и винограда. Посмотришь - райское селение! (л. 22 об.) - восклицает русский паломник.

Образ золота как символа богатства и красоты широко использовался русскими писателями-путешественниками, особенно в описании городов и стран, связанных с событиями христианской истории. В литературе петровского времени понятие «золотая земля» (в значении «земля обетованная») стало соотноситься не только с землей Палестины, но и с родными для паломника местами. Развитие чувства национального самосознания привело к тому, что в произведении Иоанна Лукьянова золотое дно, златое царство, златая земля - это и Египет, земной рай, и Константинополь, бывший оплот православия, и Украина, откуда есть пошла Русская земля, и Калуга, его отечество драгое. Образ златой земли, синтезируя представления автора о материальном благосостоянии и природном богатстве, духовной культуре и исторической памяти, становится необычайно емким и художественно выразительным.

Созданные Лукьяновым «пейзажи святых мест» являют «запечатленное, остановившееся время»⁷⁹. Объект природы превращается в материализованную память о том или ином событии Священной истории. Таково, например, древо маслично, окладено каменемъ, съ храмину будетъ, интересное тем, что под ним Исайю Пророка жиды пилою претерли древянною (л. 59-59 об.). Время не властно над этим деревом - оно зелено и доныне, символизируя вечную память о пророке, который принял мученическую смерть за обличение в нечестии правителя. Почитаемого христианами пророка часто называют «ветхозаветным евангелистом», ибо он предсказал рождение Спасителя от Девы и его страдания во имя искупления грехов человечества. Пейзажная зарисовка организует «вхождение» читателя в мир библейской истории: рассказ о «древе масличном» служит обрамлением для открытой паломником страницы Священного Писания. Словесный пейзаж выполнен в традициях древнерусских иконных горок; зарисовка содержит указания на особенности ландшафта (полугора), размеры (с храмину) и цвет (зелено) природного объекта. «Вечностное» состояние подчеркнуто отсутствием на картине людей, привносящих в изображение сакрального пространства момент временного и суетного.

«Безлюдность» пейзажей в «Хождении» Лукьянова может иметь публицистическую направленность. Рассказывая об украинских землях, паломник сетует на то, что они запустели в результате войн и набегов крымских татар. Некогда райские места превращены в пустыню, где нет ни человѣка, ни звѣря, ни птицы. Богом данная красота не приращается созидательным трудом человека на земле, а разрушается в ходе войны, символами которой являются огонь и меч, несущие смерть всему живому.

Иоанн Лукьянов, тонкий знаток и ценитель природы, выступает как мастер пейзажной живописи. Он умеет в предельно лаконичной форме образно и точно передать характерные признаки местности, особенности ландшафта, климатические условия, своеобразие флоры и фауны той земли, по которой пролегает маршрут паломника. Московского священника с Арбата, привыкшего к городской сутолоке, удивляет безмолвное величие девственной, нерукотворной природы, от которой нельзя ждать ни помощи, ни участия. Это степь голая, когда за пять дней пути паломники ни наѣхали на прутинку, чѣмъ лошадь погнать. Это горы высокие, холмъ холма выше, которым, как посмотришъ, конца нѣтъ (л. 12). Это коварная морская стихия, где волны стонут, пенятся, поднимаются выше корабля, угрожая людям гибелью.

Смертельная опасность, которая исходит от непривычных для русского человека, явлений природы, не может притупить чувство преклонения перед величественно прекрасным - и паломник слушает музыку моря, любуется горами Венгерскими, которые славны, зѣло высоки, подобны облакам. Используемый Лукьяновым прием панорамности изображения позволяет создать поражающую своими масштабами и яркостью художественных деталей картину Карпат. Она помогает читателю зримо представить крутизну горных склонов, снежную белизну вершин, зелень хвойных лесов в предгориях. Этой цели служит и сравнение неизвестного с хорошо знакомым. Русские паломники вопросихомъ языка:

Далече, молъ, тѣ горы видѣхомъ?" И онъ сказалъ: «Добрымъ-де конемъ бѣжать три дни до нихъ». А намъ зѣло дивно: якобы видится от Москвы до Воробьевыхъ горъ, кажется, и древа-та на нихъ мочно счести (л. 14).

Важно отметить, что в отличие от пейзажных зарисовок в средневековых путевых записках, большей частью плоскостных по своему характеру, горный пейзаж в «Хождении» Лукьянова объемный, трехмерный. Писатель указывает на протяженность горной гряды (отъ Борлата къ Галацамъ), дает представление о высоте (на вершинах снег не тает, лежат облака) и расстоянии до гор (трехдневный путь). Он насыщает словесный пейзаж оценочными эпитетами и сравнениями, согревая нарисованную картину чувством восхищения красотой мира, что подчеркивается повторением в тексте слов с общим корнем див: мы тѣмъ горамъ зѣло подивихомся; намъ зѣло дивно, зѣло удивителныя горы.

Иоанн Лукьянов - создатель первых в русской паломнической литературе маринистических пейзажей. В средние века море и все, связанное с ним, являлось одним из доказательств существования и могущества высших сил. По словам библейского царя Давида, сходящий въ море въ кораблехъ, творящий дѣлания въ водахъ многихъ, тии видѣша дѣла Господня и чудеса его во глубина (Пс 106,23-24). Если суша была естественной и привычной средой обитания человека, где он мог надеяться на свои силы, ловкость, умения, то море было для него стихией грозной и неподвластной. Путешественники, попадая в шторм, объясняли происходящее с религиозно-символической точки зрения, видели в молитве единственное действенное средство спасения. Этой средневековой традиции неукоснительно следовал писатель-старообрядец Иоанн Лукьянов, в отличие от других путешественников петровского времени: Петра Толстого, который в трудную минуту сам вставал к штурвалу корабля, Ипполита Вишенского, державшего на случай бури дошку наготове, чтобы на нее всестъ, когда судно начнет потопати. Причем молитва московского священника, обращенная к Богу, была искренней и трепетной, разительно отличаясь от той, к которой призывали паломников корабленники в «Хождении» Ипполита Вишенского:

Молитися Богу, хто якъ веритъ, не спите, а ви, калугори, просете Бога, читайте книги, и зовете Антония Великаго, и обещайте ему всякъ купити свечъ пару⁸⁰.

Психологически достоверно описана Лукьяновым ситуация, когда во время шторма отчаявшиеся люди то в иступлении взывают к небесным защитникам, то творят молитву о спасении «молчком»:

И когда мы стали выходить во усть Нила-рѣки на море, тогда насъ взяла погода великая. Зѣло мы убоялися, уже отчаяхомся своего спасения и другъ съ другомъ прощахомся, только уже всякъ молчкомъ Бога въ помощь призываетъ, а въ сондалъ воды много налилось... а волны къ мѣли, что горы высокия, съ моря гонитъ. A мнѣ, грѣшнику, пришло въ разумъ пра отца Спиридона, и я началъ Богу молитися: «Владыко-человѣколюбче! Помилуй насъ, грѣшныхъ, за молитвъ отца нашего Спиридона!» О дивное чюдо, какъ косенъ Богъ на гневъ, а скоръ на послушание! Видимъ, какъ волна хощетъ пожрать совсемъ сандалъ - инъ не дошедъ за сажень да и разсыплется; другая такъже напряжется, хощеть пожрать да и разсыплется. А я, су, то жъ да то жъ: «Господи, помози за молитвъ отца нашего Спиридона!» Да такъ-та насъ Богъ-свѣтъ спасъ... (л. 36 об. - 37).

Неразработанность морского пейзажа в произведениях русских паломников допетровского времени объяснялась тем, что описание бушующей стихии - отступление от главной цели «Хождения», рассказа о Святой земле. Пейзаж в средневековой литературе не являлся самостоятельной функциональной единицей⁸¹. Морская терминология была не разработана: капитана паломники именовали по-иностранному раизом или навклиром, но чаще по-русски начальником корабля или старшим корабельником. Для описания морской болезни, чтобы не нарушать литературный этикет, использовали выражения валяхуся якоже пиани; животы до конца ослабевши; прияху истому велику.

Писатели-паломники начала XVIII столетия, и прежде всего Иоанн Лукьянов, способствовали становлению эстетического интереса к морской теме. В их произведениях описание моря начинает соотноситься с миром помыслов и чувств человека. Изображение бурной морской стихии, выступающей в роли «антагониста» героя и понуждающей его к действию, обретает сюжетообразующую функцию. Кроме того, констатирующий уровень пейзажных зарисовок уступает место описательно-изобразительному, что приводит к насыщению рассказа о бурях и кораблекрушениях экспрессивно-оценочной лексикой⁸².

Море в изображении Лукьянова - картина, которая постоянно меняется, как и чувства человека, ее созерцающего. Паломник не скрывает удивления при первой встрече с Черным морем в устье Дуная:

Мы же ходихомъ близъ моря и удивляхомся морскому шуму, какъ море пѣнится и волнами разбивается; а намъ диво: еще море не видали (л. 15 об.).

Море поражает его своими бескрайними просторами: по пучине можно идти кораблем дни, недели, месяцы, радуясь, если вѣтръ добръ и поносенъ, печалясь, если нельзя подънятъ парусы. Море проверяет человека не только на физическую выносливость, но и на силу духа, когда вѣтромъ великим съ верху съ корабля всѣхъ... збивает, чрезъ корабль воду бросает и кажется, что уже нелзя той горести пущи (л. 16).

Для путевой литературы раннего средневековья характерно изображение природы либо как места действия, фона, на котором разворачиваются события, либо как некоего знака, направленного на «добро» или «зло», осуществляющего связь между «горним» и «дольним» мирами. В «Хождении» Лукьянова религиозно-символическая функция природных зарисовок заметно ослабевает, пейзажные картины, созданные писателем, наполняются реальным содержанием. Природные препятствия на пути паломников перестают восприниматься как промысел Божий, изображаются с обилием бытовых подробностей. По Валахии караван паломников передвигался медленно, так как снѣжокъ молодой растаял и горы-та всѣ ослизли; земля была иловатая и дорога калястая, а тѣлеги уски, поэтому шли боком и лошади с трудом их тянули (л. 13 об.). Привычная для средневекового писателя метафора трудный путь наполняется реальным смыслом после того, как автор «Хождения» описал ужасное состояние дорог в Воложской земле. Экспрессивно-эмоциональные фразы, звучащие как рефрен, придают рассказу паломника сходство с народной причетью (бъдство великое; охъ, нужда была; плакать бы, да слезъ-та нѣт; пощади, Господи).

Московский священник Иоанн Лукьянов был в числе первых писателей, которые стали воспевать скромную красоту русской природы. Обычно паломники свой путь по Руси описывали очень кратко, не обращая внимания на привычный, не богатый красками, особенно зимой, среднерусский пейзаж. Лукьянов нарушил эту традицию, создав ряд запоминающихся, колоритных картин родной природы, столь же непредсказуемой, как и экзотическая природа Востока.

На пути из Спасо-Воротынского монастыря в Калугу паломники попали в снежный буран - замять была съ вѣтромъ великимъ противнымъ. И когда обвѣнерѣхомъ и дорогу истеряхомъ, и едва великимъ трудомъ обрѣтохомъ, близъ смерти быхомъ (л. 2 об.). Рассказывая об этом природном явлении, писатель сознательно архаизировал текст, использовал устаревшие глагольные формы, чтобы передать экстремальность ситуации и возвысить человека, вступившего в поединок со стихией.

Природоописательные фрагменты «Хождения» имеют большое познавательное значение, по ним, например, можно судить о климатических аномалиях прошлого. Зима 1701-1702 гг. выдалась на удивление теплой: снег расстаял и лед на реках взломало - началось редкое для центрального района России зимнее половодье. Согласно свидетельству автора «Хождения», вода на Оке бежала поверх льда, достигая брюха коня, паломникам пришлось переходить реку по льдинам, рискуя жизнью.

В путевых записках русского путешественника начала XVIII в. мир природы и мир человека начинают выступать как некое целое, лишенное ренессансной гармонии, но притягательное для художника из-за непредсказуемости, многообразия и быстротечности отношений, внутреннего антагонизма «слагаемых» и вечной тайны бытия, в этом союзе заключенной.

* * *

Иоанн Лукьянов принадлежал к числу самых начитанных писателей конца XVII - начала XVIII в., который прекрасно ориентировался в оригинальной и переводной, богослужебной и светской литературе Древней Руси. В путевых записках он ссылался или цитировал сочинения игумена Даниила и Игнатия Смольнянина, Нестора-Искандера и Ивана Пересветова, Трифона Коробейникова и Арсения Суханова. Писатель ввел в текст «Хождения в Святую землю» целый ряд апокрифических мотивов, заимствованных из «отреченных книг» средневековья. Произведение московского священника пронизано цитатами из книг Священного Писания и творений отцов церкви.

Обращение к предшествующей литературной традиции для Иоанна Лукьянова, писателя-старообрядца, было связано с поиском собственной «античности», образца для подражания и мерила художественной ценности. В древнерусской словесности он видел не нечто застывшее и уходящее, а живую старину, которая была освящена «верой отцов и дедов». Литература до-никоновского периода воспринималась им как средоточие духовности, высокой нравственной культуры и национальной самобытности. Обращение к литературному наследию прошлого должно было придать сочинению писателя особую весомость и непреходящую значимость.

«Хождение в Святую землю», созданное Лукьяновым после возвращения на Русь, представляло собой профессионально выполненную компиляцию из путевого дневника паломника и фрагментов из сочинений древнерусских книжников. Такой способ литературного творчества соответствовал господствовавшей в средние века эстетике подобия, свидетельствуя о мастерстве писателя, а не об отсутствии у него таланта. Во многом благодаря этому типу творчества произведение Лукьянова сумело стать итоговым в развитии паломнической литературы Древней Руси.

Писатель-старообрядец работал в жанре путевых записок, поэтому в качестве образца ему служили наиболее авторитетные «хождения» ХІІ-XVII вв.: игумена Даниила, Игнатия Смольнянина, Трифона Коробейникова, Арсения Суханова. В поиске ответа на вопросы, поставленные «бунташным» временем, когда церковь раскололась на два враждующих лагеря и началась трагедия самоуничтожения народа, еще недавно демонстрировавшего «соборность духа» и с честью выдержавшего испытание Смутой, Иоанн Лукьянов избрал традиционный для русского человека путь познания истины и искупления грехов - отправился в Иерусалим, в землю обетованную, идѣже Господь нашъ походилъ своими пречистыми стопами и многая чюдеса показа по мѣстомъ святымъ (л. 1 об.).

Вслед за игуменом Даниилом, писателем-путешественником начала XII в., он провозгласил своим основным эстетическим принципом - правдивость и точность рассказа, изображение не хитро, но просто того, что видѣхъ очима своима грѣшныма. Не случайно вторую и третью редакции путевых записок Лукьянова открывает заимствованное из «Хождения» игумена Даниила вступление (от слов Се азъ недостойный до видѣти всехъ святыхъ мѣстъ⁸³), которое было приспособлено к нуждам нового времени и дополнено реалиями автобиографического характера: опущено упоминание о Галилее, где Лукьянову не удалось побывать, введены иные хронологические данные о пребывании паломника в Иерусалиме (не 16 месяцев, как у Даниила, а 14 недель), по-другому мотивированы причины хождения (понужденъ нѣкиими отцы и братиею), осовременен язык писателя Киевской Руси.

Иоанн Лукьянов был хорошо знаком с путевыми записками Игнатия Смольнянина, совершившего в 1389-1393 гг. дипломатическую поездку в Константинополь в свите русского митрополита Пимена. «Хождение» старца Игнатия, известное в двух редакциях⁸⁴, московский священник использовал в летописной версии («Пименово хождение в Царьград»⁸⁵). Отсюда им заимствовано описание земель в низовьях Дона, опустошенных в результате набегов татар, и применено по отношению к Украине, разоренной «крымцами». В тексте Игнания Смольнянина Иоанном Лукьяновым были опущены некоторые детали (сокращен перечень животных и птиц, многих из которых паломник не мог видеть, передвигаясь по Украине в студеном феврале), однако появились и новые данные, связанные с дорожными впечатлениями паломника начала XVIII в. Положив в основу описания принцип контраста, Лукьянов сообщал, что в пустыню превращены земли Украины, которые зѣло угодны и хлебородны, где овощу всякова много и сады что дикой лѣсъ: яблоки, орѣхи воложския, сливы, дули (л. 10 об.). Этот текст навеян воспоминаниями июля-августа 1703 г., когда паломник возвращался домой и видел плодородную землю юго-запада Украины, из-за постоянных военных конфликтов не заселенную людьми.

Основным литературным источником путевых записок Иоанна Лукьянова является классический памятник паломнической литературы Древней Руси - «Хождение по святым местам Востока» московского купца Трифона Коробейникова (конец XVI в.)⁸⁶. Отсюда заимствована почти половина описаний Иерусалима и его окрестностей: церкви Воскресения Христова и Елеонской горы, Силоамской купели и села Скудельниче, монастыря Саввы Освященного и дома Давида, а также многих других «святых мест». Ввод материала из этого источника Лукьянов сопровождал либо прямой отсылкой к «Коробейникову страннику», либо устойчивой формулой, указывающей на вторичность сведений, - «сказывают». Описывая церковь Святая Святых, московский священник сообщал, что один из ее раритетов - Мерило праведное, как сказоваютъ, сотворено мудрымъ Соломономъ (л. 55 об.).

Сравнение путевых записок И. Лукьянова и Т. Коробейникова показывает, что композиция иерусалимского цикла очерков не совпадает. Асинхронность структуры «хождений» конца XVI и начала XVIII в., видимо, объясняется изменением порядка осмотра достопримечательностей Иерусалима и маршрута передвижений паломников по Палестине. Из-за «арапского насилия» на дорогах Лукьянов, в отличие от Коробейникова, не сумел побывать на Иордане, Мертвом море, во многих палестинских городах и селениях.

Для писателя-старообрядца характерен творческий принцип использования литературных источников. Он постоянно перемежал фрагменты, восходящие к тексту «Хождения» Трифона Коробейникова, собственными наблюдениями и размышлениями по поводу увиденного на Востоке, новыми сведениями бытового и исторического порядка. Нерасчлененное у Коробейникова описание Пупа земли и Лобного места, он разделил на две части, заполнив промежуток рассказом об иконах «московской работы» в Воскресенском соборе, подаренных иерусалимскому патриарху русским царем Михаилом Федоровичем, о торжественном ужине для паломников, где было довольно брашна и пития, о французских органах, которые льстиво и сладко играют. Подобные вставки придавали рассказу паломника петровского времени яркость, живость, новизну.

Используя текст «Хождения» Трифона Коробейникова, Иоанн Лукьянов дополняет его свидетельствами самовидца, что усиливает достоверность описания, к примеру, Овчей купели:

A купѣль глубока, здѣлана колодеземъ круглымъ; а жерело въ купѣли уско, толко кошель проходитъ; а вервь у кошеля мы сами навезали, саженей будетъ десяти (л. 56).

Иногда писателю начала восемнадцатого столетия приходилось выступать с критикой источника, при необходимости уточнять старую информацию, вводить в текст новые сведения. Если, согласно описанию Трифона Коробейникова, на горе Сион находится монастырь виноцѣйскаго царя, а живетъ въ немъ игуменъ и мнихы (с. 30), то по свидетельству Лукьянова, побывавшего в этих местах век спустя, на той горѣ прежде сего бывалъ монастырь, а нынѣ турецкой мечеть, въ немъ же турки живутъ (л. 60 об.).

Другая устойчивая тенденция в обработке литературного источника - стремление к беллетризации повествования. Рассказ Трифона Коробейникова о Силоамской купели, где Христос творил чудеса, Иоанн Лукьянов «оживил» бытовой сценой с купающимся в целебном источнике больным арабом, которого паломники оттуда прогнали. О мастерстве писателя-старообрядца, творчески относившегося к исходному литературному материалу, можно судить, сравнив описания камня, где спал Илия Пророк:

Становится очевидным, что «Хождение» XVI в. для Лукьянова лишь канва, которую он искусно расшивает новыми подробностями, стремясь приблизить «чудо» к «правде жизни». Отдельные мотивы и сюжеты из произведения своего предшественника писатель-старообрядец использует в новых литературных ситуациях. Мотив запрета брать кости усопших (иначе корабль не отойдет от пристани, а осквернитель могил будет брошен в море) Лукьянов вводит в повествование о лавре Саввы Освященного, тогда как в «Хождении» Трифона Коробейникова он сопровождал рассказ о пещерах села Скудельниче, где погребали умерших в Иерусалиме паломников.

На путевые записки Иоанна Лукьянова существенное влияние оказали полемические сочинения Арсения Суханова, старца Троице-Сергиева монастыря, который в середине XVII в. совершил несколько поездок в Константинополь, на Афон и Ближний Восток. В результате появился знаменитый «Проскинитарий» Арсения Суханова, а также другие его произведения - «Прения с греками по вопросам веры» и «О чинах греческих вкратце», которые пользовались большим уважением у старообрядцев. Старец Арсений защищал идею чистоты русского православия и его обрядности: двоеперстия, крещения посредством погружения в воду, строгости поста и т.п.⁸⁷ Концепция истинной веры Суханова во многом соответствовала воззрениям старообрядцев. Не случайно они создали особую, старообрядческую, редакцию «Прений о вере», обсуждали это произведение в «Поморских ответах»⁸⁸.

Как убедительно доказал Леонид Кавелин⁸⁹, Иоанн Лукьянов ориентировался на «Прения» Арсения Суханова, создавая включенные в состав «Хождения» полемические статьи «Описание греческого устава и поступок внешнихъ и духовных», «О церковном пении и о уставе греческом», «О несогласии греческом с восточною церковию». Разумеется, что московский священник взял из материалов Суханова только те сведения, которые соответствовали его представлениям о «еретическом» начале и отсутствии «благочестия» в греческой церкви.

Возможно, что, кроме «Прений», Лукьянов использовал не прямо, но опосредованно, «Проскинитарий» Суханова. Рассказ русского паломника начала XVIII в. о том, как он нашел приют на Иерусалимском подворье в египетском городе Рашид, тематически и структурно повторяет очерк Арсения Суханова об обустройстве на Синайском подворье Александрии. Оба писателя следуют композиционной схеме: прибытие на корабле в устье Нила - переправа на берег в «малом судне» - приезд на монастырское подворье - вручение игумену грамот - радушный прием - пребывание в келии - прогулки по городу - «великая любовь» к паломникам местных монахов⁹⁰. При этом не исключено, что сходство могло быть следствием одинаковой житейской ситуации и результатом действия литературного этикета.

Неоспоримая общность произведений Арсения Суханова и Иоанна Лукьянова - негативное отношение авторов к восточному духовенству. Описывая иерархов православной церкви Константинополя и Иерусалима, русские писатели в один голос говорят об упадке нравственности, симонии, чрезмерном тщеславии и одновременно угодливости, которую греки проявляют и к турецкому султану, и к русским паломникам. Оба писателя-путешественника будущее православного мира связывают с Россией и ее великой миссией по отношению к народам, попавшим под иго Оттоманской Порты.

Из памятников русской агиографии раннего средневековья Иоанн Лукьянов, безусловно, был знаком с Киево-Печерским патериком. Во время пребывания в Киеве он неоднократно посещал лавру Антония и Феодосия, где среди мощей печерских святых видел дванадесятъ зодчихъ, сирѣчь церковныхъ мастеровъ, подъ единымъ покровом тѣ мастеры лежатъ, ихже Пресвятая Богородица сама послала изъ Царяграда въ Киевъ (л. 9). О приходе греческих зодчих и иконописцев в Киев, их участии в строительстве и росписи Успенского собора подробно рассказано в «Слове о создании церкви Печерской» владимиро-суздальского епископа Симона, входящем в состав Киево-Печерского патерика⁹¹. Поскольку паломники не могли слышать это предание из уст печерского монаха - «вожа» по киевским пещерам, ибо, поклоняясь мощам святых, тайно исследовали древнее сложение перст при крещении, то единственным источником сведений по истории создания Успенского собора для них был Киево-Печерский патерик. Он относился к числу «народных книг» средневековья; в полном объеме или в извлечениях входил в состав Миней, Прологов и других агиографических сборников, которые во многом определяли круг «душеполезного» чтения верующего человека, - эту литературу обязан был знать московский священник.

Убежденный сторонник двоеперстия, старообрядец Иоанн Лукьянов отстаивал позиции древлеправославной церкви в споре с никонианской, ссылаясь на средневековые авторитеты. В «Хождении» он упоминает преподобного Максима Грека, автора известного «Сказания, како знаменоватися крестным знамением»⁹². Под влиянием афонского старца Стоглавый собор 1551 г. вынес решение о каноничности двоеперстия при крещении (гл. 31). После прихода к власти патриарха Никона собор 1667 г. утвердил троеперстие, предав проклятию двоеперстников. Чтобы окончательно опорочить старый способ сложения пальцев руки при крещении, патриархи Иоаким и Адриан объявили сочинение старца Максима Грека подложным и зломысленным делом раскольников.

Иоанн Лукьянов для доказательства истинности старообрядческого двоеперстия ссылается не только на мнение Максима Грека, но и на свидетельство Феодорита Блаженного, которому приписывают авторство «Слова о крестном знамении»⁹³. Хотя никонианская церковь доказывала подложность этого сочинения, оно, с XV в. входившее в состав Кормчей, Хронографа, Следованной Псалтири, Домостроя и других сборников, пользовалось популярностью в XVII столетии, особенно среди старообрядцев, так как защищало исконность и каноничность двоеперстия.

Не случайно, исследуя историю крестного знамения, Иоанн Лукьянов обращается к мощам былинного богатыря, защитника Русской земли Ильи Муромца, хранившимся в Киево-Печерском монастыре. В Антониевой пещере паломники видели

храбраго воина Илию Муромца въ нетлѣнии подъ покровомъ златымъ: ростомъ яко нынѣшнихъ крупныхъ людей; рука у него левая пробита копием, язва вся знать на рукѣ, а правая ево рука изображена крестное знамение... крестился онъ двома персты - тако теперьво ясно и по смерти его плоть мертвая свидѣтельствуетъ на обличение противниковъ (л. 9).

Источником сведений о святом-богатыре, скорее всего, послужил русский былинный эпос, который в начале XVIII столетия бытовал как в устном, так и в рукописном виде⁹⁴. Возможно, писатель знал былину о гибели киевских богатырей, ибо упоминает о ране на левой руке Ильи, нанесенной копьем. Илья Муромец был любимым героем народных сказок и легенд о змееборцах. Кроме этого, Лукьянов мог почерпнуть сведения о нем из «Сказания о киевских богатырях» - произведения XVII в., представляющего собой книжное переложение былинных сюжетов⁹⁵. Из-за обостренного внимания старообрядцев к мощам Ильи Муромца духовные власти приказали вынести их из киевских пещер.

Книжная память Лукьянова сохранила знакомство с текстом популярной в Древней Руси «Повести о взятии Царьграда турками» Нестора-Искандера, содержащей пророчество Льва Премудрого о «русом царе», которому суждено освободить Константинополь от власти турок:

Русий же род съ прежде создателными всего Измаил та побѣдят... и в нем въцарятся и судрьжат Седмахолмаго русы⁹⁶.

Когда во время трапезы греческие монахи стали упрекать правительство России за перемирие с Турцией, напоминая: такъ-де писано, что московскому царю свободитъ насъ и Царъградъ взять, - паломник, воскрешая в памяти текст «Повести» Нестора-Искандера, с достоинством отвечал:

Что петь вы приплетаетесь къ нашему царю да еще и укаряете?.. Да хошъ и писано, да имя ему не написано: кто онъ будетъ и кто возметъ Царьградъ (л. 26 об.).

Московский писатель-путешественник не всегда критически относился к литературным источникам сведений об Османской империи. Описывая юридическую систему Турции, он использовал мотив грозного, но справедливого суда из «Повести о Магмет-Салтане» И.С. Пересветова. Публицист XVI в. поведал историю о турском царе Магмете, жестоко наказавшем неправедных судей, которые «посулом» судят:

Велел живых одирати. Да рек тако: «Естли оне обростут опять телом, ино им вина та отдастъся». А кожи их велел проделати, и бумагою велел набити, и написати велел на кожах их: «Без таковыя грозы не мочно и в царство правды ввести»⁹⁷.

Старообрядец Иоанн Лукьянов, следуя традиции русской публицистики XVI в., согласно которой грозный царь нужен для того, чтобы карать неправых и искоренять зло, заявлял: в Турции суды правыя, отнюд и лутчева турка, с христианиномъ судима, не помилуют. Далее шла иллюстрация, близкая по содержанию и форме к тексту Ивана Пересветова:

А кой у нихъ судья покривить или что мзды возметъ, такъ кожу и здерутъ, да соломаю набъютъ, да въ судейской палатѣ и повѣсятъ - такъ новой судия и смотритъ (л. 25 об.).

Тем не менее, в «Хождении» Лукьянова много примеров иного рода, свидетельствующих, что в Османской империи начала XVIII столетия процветали чинопочитание, произвол власть имущих, взяточничество.

В некоторых случаях автор «Хождения в Святую землю» ограничивается ссылкой на памятники средневековой литературы, откуда он заимствовал те или иные сведения. Признаваясь в бессилии описать красоту константинопольского Софийского собора, Лукьянов отсылает читателя к тексту росписи Иустиниана-царя, то есть «Сказания о создании великия Божия церкви Софии в Константинополе»⁹⁸:

А какова та церковь узоричиста, ино мы ея описание здѣ внесемъ Иустиана-царя, какъ онъ строилъ, все роспись покажетъ; тутъ читай да всякъ увѣсть. А чтобы кто теперево самъ видя эту церковь да могъ бы ея описать - и то нашему бренному разуму невмѣстно, хошъ нынѣ и разорена. Но мы собою объ ней не хощемъ писать для тово, чтобъ не погрѣшить описаниемъ, а иное забудешъ, такъ погрѣшно и стала (л. 20 об.).

Византийское «Сказание», возникшее не позднее середины XI в., было чрезвычайно популярно в южнославянских странах и на Руси, куда оно попало в XV столетии⁹⁹. «Сказание» традиционно входило в состав «Летописца Еллинского и Римского» второй редакции, а также «Хронографа Русского». По мнению известного российского медиевиста О.В. Творогова, именно через хронографы русские читатели познакомились... со «Сказанием о построении Софии Цареградской»¹⁰⁰.

Успех паломничества во многом зависел от степени подготовленности человека, причем не только к преодолению тягот пути, но и к восприятию памятников библейского прошлого, достопримечательностей истории христианства. О хорошем знании Лукьяновым литературы о Византии свидетельствует включение в текст «Хождения» двух анонимных переводных произведений - «Сказания о названиях Царьграда» и «Сказания о вратах Царьграда», известных в науке под общим названием «О Цареграде». А.И. Соболевский, специально изучавший этот вопрос, пришел к выводу, что произведение было переведено на Руси в конце XV в. (не позднее 1493 г.) и бытовало в качестве самостоятельного литературного сочинения¹⁰¹. Иоанн Лукьянов первым из русских паломников включил эти тексты в «Хождение». Свое «Описание Царьграда» он открыл очерком об оборонительных сооружениях, куда органично вписалось «Сказание» о воротах города, затем поместил перечень его названий: 1. Византия; 2. Царьградъ; 3. Богомъ царствующи градъ; 4. Константинополь; 5. Новый Римъ; 6. Седмихолмия; турецкое прозвание - 7. Станбулъ (л. 22).

Московский священник был хорошо знаком с «отреченными книгами» Древней Руси, так как текст «Хождения» богат реминисценциями из произведений апокрифической литературы. В число источников, которые использовал Лукьянов, входят Первоевангелие Иакова, содержащее сведения о детстве Богородицы, Евангелие Никодима, откуда в «Хождение» пришли неканонические реалии жизнеописания Христа, апокрифы о создании Соломоном Иерусалимского храма и о Крестном древе, легенды и сказания эсхатологического характера. Почетное место в этом ряду занимает «Откровение Мефодия Патарского» - апокрифическое сочинение, известное древнерусскому читателю в переводах с греческого языка. В XV в. появились русские редакции этого памятника, где были усилены эсхатологические мотивы¹⁰². Особым почитанием «Откровение» пользовалось у старообрядцев, которые переписывали произведение, делали выписки из него, создавали новые редакции. Сторонников церковного раскола в этой книге привлекали рассуждения о появлении Антихриста, падении нравов в среде духовенства и мирян, грядущем конце света и Страшном суде. Писатель-старообрядец И. Лукьянов находился под сильным впечатлением от знакомства с «Откровением Мефодия Патарского», откуда заимствовал легенду о потоплении Константинополя во глубине морской за грехи его жителей во время второго пришествия Христа. Согласно пророчеству Мефодия, корабельники будут приплывать к Царьграду и привязывать суда к торчащей из воды колонне Феодосия Великого, а сами рыдать о гибели великого города. Память Лукьянова удержала даже такую деталь, как вмурованный в колонну гвоздь, который был использован во время распятия Христа¹⁰³.

Библейские образы и мотивы пронизывают текст «Хождения», во многом определяя его сюжетно-композиционное и жанрово-стилевое решение. Для Лукьянова - московского попа, а затем старообрядческого миссионера - книги Священного Писания были литературой, сформировавшей его религиозно-философские и художественно-эстетические принципы, поэтому в начале «Хождения», где раскрываются причины, побудившие паломника взяться за перо, упоминается евангельская притча о ленивом рабе:

Се писахъ, еже ми показа Богъ видѣти недостойному, убояхъ же ся осуждения онаго раба лѣниваго, скрывшаго талантъ господа своего и не сотворшаго имъ прикупа (л. 1 об.)¹⁰⁴.

Создание путевых записок автор считал не только богоугодным делом, но и своим долгом перед старообрядческой церковью, доверившей ему трудную миссию.

Высокие библейские символы помогают Лукьянову нарисовать картину современной жизни, они служат источником словесно-образных ассоциаций, которые развиваются в наивно-реалистические бытовые картины¹⁰⁵. В Яссах путешественники остановились в Никольском монастыре, игумен которого прислал им три хлеба на пропитание. Этот факт заставляет вспомнить знаменитое чудо Христа, накормившего пятью хлебами несколько тысяч голодных. Однако в путевых записках Лукьянова чуда не происходит: три хлеба для артели паломников становятся мерилом человеческой жадности и религиозного ханжества. Понятно, почему портрет игумена монастыря выполнен писателем в резко негативном тоне:

А когда мы възъѣхали на монастырь, а игуменъ сидит передъ кельею своею да тюменъ тянетъ. И я когда увидѣл, что онъ тюменъ тянетъ, и зѣло бысть мне ужасно: что, молъ, ето уже свѣту переставления, для того что етому чину необычно и страмно табакъ пить (л. 12 об.).

Библеизмы помогают писателю в создании емких и ярких характеристик героев «Хождения». В Орле паломники остановились у старообрядца Нила Басова, который, по словам Лукьянова, принял их якоже Авраам Странноприимец, Евангельские мотивы в путевых очерках могут использоваться автором не только для поэтизации, «освящения» какого-то жизненного явления, но также для создания сатирического эффекта, который возникает при столкновении «высокого» прошлого и «низкого» настоящего христианской церкви. По Евангелию от Иоанна (13, 14-15), Христос, омывая ноги ученикам, сказал: Аще убо аз умых ваши нозе, господь и учитель, и вы должны есте друг другу умывати нозе. Образ бо дах вам, да яко же аз сотворих вам, и вы творити. Греческое духовенство сделало из этого обряда доходное предприятие. Лукьянов не без иронии рассказывает:

[иерусалимские монахи], воставъ изъ-за трапезы, трапезу заперли, не пустили вонъ богомолцовъ, стали ноги умывать. А за умыванья брали съ нарочитыхъ по семи, по пяти и по восми червонныхъ, а со убогихъ - по пяти талерей. И тако умывъ ноги и обравъ гроши, отварили двери и выпустили вонъ (л. 46).

Религиозное действо, сопровождавшееся сбором денег и оскорблением паломников, не располагавших требуемой суммой, стало привычным атрибутом жизни восточной церкви, свидетельством ее нравственного упадка.

Писатель-старообрядец часто цитирует Евангелие и Псалтирь¹⁰⁶, причем принципы и способы цитирования своеобразны, необычны для литературы начала XVIII в. Иоанн Лукьянов обращается к тексту Священного Писания больше не как богослов-дидакт, а как художник с целью «живописания» увиденного предмета или явления, связанного с легендарной историей христианства. Паломник пришел поклониться камню, на котором спали ученики Христа в ночь его предательства Иудой. Не пересказывая евангельского сюжета, хорошо знакомого всем верующим, а драматизируя повествование о давно прошедшем и тем самым «оживляя» историю и приближая ее к читателю, Лукьянов вводит цитату из речи Христа, обращенной к ученикам:

Бдите и молитеся, да не внидете въ напасть. Духъ бодръ, плоть немощна есть. Понеже обѣщастеся со мною умрети, вы же спите, а Иуда спѣшитъ продати мя иудеомъ (л. 57).

Московский священник цитирует Евангелие по памяти, объединяя версии евангелистов и допуская отступления от текста первоисточника, однако, как истинный художник, дорожит яркой и важной деталью - во время речи у Христа потъ лияшеся, яко капле крове¹⁰⁷.

Иоанн Лукьянов предстает перед нами как эрудит-богослов, не чуждый поэзии народных былин и апокрифов, достойный наследник богатой шедеврами литературы «хождений» Древней Руси, церковный писатель-полемист и один из основателей ориентального направления в отечественной словесности нового времени. Это свидетельство поразительной многогранности его таланта, широты русской души, способной вобрать в себя всю «пестроту» мира, болеющей и за миленькую Русь, и за все страждущее человечество.

* * *

На общем фоне паломнической литературы средневековья и путевых записок начала XVIII столетия с ее традиционными, на протяжении веков апробированными приемами и принципами изображения человека и мира стиль путевых записок Иоанна Лукьянова поражает своей неповторимостью, ярко выраженной индивидуальностью. И прежде всего необычным сочетанием в рамках одного художественного произведения разнородных стилистических пластов: разговорно-бытового, книжно-литературного, вульгарно-просторечного и документально-делового. Определяющей в стилистическом строе книги является разговорно-бытовая стихия, преобладающая в описании пути, жизни и быта народов христианского Востока. Книжно-литературный стиль доминирует в очерках, посвященных религиозным святыням Киева, Константинополя и Иерусалима. Вульгарно-просторечные слова и выражения, составляющие устойчивую лексическую группу, появляются в рассказах Лукьянова о притеснениях, чинимых русским паломникам турками и арабами, а также при описании «деяний» греческого духовенства. В документально-деловом стиле выдержан текст проезжей грамоты, входящий в состав третьей редакции «Хождения» Лукьянова; документальное начало преобладает в очерках, где речь идет о различиях в уставах русской старообрядческой и греческой церквей.

Как у Ивана IV Грозного и Аввакума Петрова, стиль Иоанна Лукьянова сохранил особенности устного мышления¹⁰⁸. Автор «Хождения в Святую землю» писал так, как думал и говорил, поэтому для его речи характерны краткость синтаксических конструкций, обилие внутренних диалогов, частые повторы, быстрые и неожиданные переходы от одной мысли к другой, преобладание вопросительно-восклицательной интонации, наличие просторечий и эмоционально окрашенной лексики. Страстность и полемический задор, непосредственность и предельная искренность, подчас граничащая с исповедальностью, подвижность стиля вплоть до резких переходов от высоких библейских истин к открытой площадной брани - вот основные приметы творческой манеры Лукьянова.

Излюбленный стилистический прием автора «Хождения» - диссонанс, барочное сочетание несочетаемого. В его произведении высокая церковнославянская лексика идет в одном контексте с русскими и иноязычными бранными словами. Писатель-паломник выступает противником однотонности и приглаженности стиля. Складывается впечатление, что он сознательно стремится к тому, чтобы стилевые контрасты были заметнее, ярче, - это помогает выразить эмоциональное отношение к изображаемому, дать оценку описываемого явления. Градъ Глуховъ земленой, обрубъ дубовой, вельми крѣпокъ... И строенья въ немъ преузоричное, свѣтлицы хорошим... девичей монастырь предивенъ зѣло, соборная церковь хороша очень, - повествует Лукьянов, неторопливо и обстоятельно перечисляя достопримечательности города, и неожиданно восклицает, как бы подводя итог сказанному: Зѣло лихоманы хохлы затѣйлевы къ хоромному строению! (л. 5 об. - 6). Описывая Яссы, автор не может удержаться от язвительной реплики в адрес восточного духовенства: господарь монастыри продалъ греческимъ старцамъ, а они, что уже черти, ворочаютъ (л. 12 об.). Дисгармония стиля создается столкновением в одном повествовательном ряду лексики, связанной с высокими нравственными понятиями и сознательно сниженной, вульгарно-просторечной. У рассказа о том, как постятся русские и греки, не соответствующий церковной теме финал - а дураку законъ не писанъ: вольно, кому хоша, мяса ѣстъ (л. 27).

Стилевой дисгармонизм - сознательная установка писателя, а не результат его непрофессионализма. Он умеет писать высоко о высоком, прекрасно владеет стилевым каноном жанра «хождения». В особо торжественных или пограничных между жизнью и смертью ситуациях Лукьянов обращает к небу импровизированные молитвы, буквально сотканные из церковнославянизмов. Молитвословные фрагменты «Хождения» сопровождают освященные традицией, ритуальные действия паломника, которые не нарушают этикетной ситуации, например, встречи с религиозной святыней. Чтобы в этом убедиться, достаточно сравнить две ключевые сцены «Хождения» - описания встреч паломника с Киевом и Иерусалимом, где наличие «общих мест» как бы уравнивает историческое прошлое, славу и значение городов:

И от того села видѣли мы преславный градъ Киевъ, стоитъ на горахъ высокихъ. А сами возрадовалися и отъ слезъ удержатися не возмогохомъ. И тогда ссѣдохомъ съ коней, и поклонихомся святому граду Киеву, и хвалу Богу воздахомъ, а сами рекохомъ: «Слава тебѣ, Господи, слава тебѣ, святый, яко сподобилъ еси насъ видѣти преславный градъ Киевъ!» (л. 7 об.); А когда увидѣли святый градъ Иерусалимъ версты за двѣ, больши не будетъ, тогда мы зѣло обрадовались. И зсѣдши мы съ коней, и поклонихомся святому граду Иерусалиму до земли, а сами рекли: «Слава тебѣ, Господи, слава тебѣ, святый, яко сподобилъ еси насъ видѣти градъ твой святый!» (л. 44).

Иоанн Лукьянов точно, правдиво и красочно описал то, что видех очима своима грешныма; не ѳозносяся, не величался путем своим. Он не стыдился простоты стиля, не спешил вборзе творити, но писал произведение потиху и с продолжением, что характерно для поэтики древнерусских «хождений». Известный исследователь путевой литературы Древней Руси Н.И. Прокофьев указывал на наличие общего для паломников приема описания - нанизывание предметов по принципу уменьшающегося объема, по подобию русской матрешки¹⁰⁹. Этим приемом воспользовался Лукьянов, рассказывая о знаменитых столпах Константинополя:

Потомъ приидохомъ на площедь великую... Тутъ стоятъ три столпы: два каменныхъ, а третей мѣдной. Единъ столпъ изъ единаго каменя вытесанъ, подобенъ башни, четвероуголенъ, шатромъ, верхъ острой, саженъ будетъ десятъ вышины, а видъ въ немъ красной съ ребинами... Подъ нимъ лежитъ положенъ камень, въ груди человѣку вышины, четвероугольной... (л. 21).

Таким образом внимание читателя было сфокусировано на колонне императора Феодосия Великого, являвшейся символом могущества Византийской империи.

Автор «Хождения в Святую землю» широко использовал традиционный для путевых записок прием сравнения иноземного с русским: главной площади Константинополя с Красной площадью в Москве, Нила с Волгой, Адрианополя с Ярославлем, что было необходимо для облегчения восприятия неизвестного русскому читателю. Часто в «хождениях» встречался оборот да и описать невозможно, когда паломник сталкивался с красотой безмерной церковной. Иоанн Лукьянов, рассказывая о константинопольской Софии, признавал, что ум человечъ пременился, такое диво видевши, и у него нет слов, чтобы описать это чудо. За 300 лет до Иоанна Лукьянова другой русский паломник, дьяк Александр, приходихом куплею в Царьград, утверждал, что величества и красоты Софийского собора не мощно исповедати. Для выражения восхищения мастерством художников, изваявших в Киево-Печерском монастыре статую князя Константина Острожского, Лукьянов воспользовался традиционным сравнением древнерусских книжников - «аки жив»:

Да тутъ же видѣхомъ: въ той же церкви у праваго столпа изваян изъ камене князь Константинъ Острожский, лежитъ на боку въ латахъ, изображенъ какъ будъто живой (л. 9 об.).

Описывая религиозные святыни Царьграда и Иерусалима, паломник полностью находился во власти древнерусских традиций. В импровизированной благодарственной молитве у Лукьянова появляются даже формы перфекта и аориста, звательного падежа, которые давно вышли из употребления в живой языковой практике. Для писателя они являлись средством, способным придать стилю почти литургическую торжественность.

По-иному, бойким московским говорком, рассказано о пути русского паломника в Иерусалим и обратно, об интересных дорожных встречах и происшествиях. При этом речь автора не лишена художественной выразительности (переправы лихия; горы узарочистыя; любовь тепла; душа растворенная; беда неминучая; старость маститая, сединами украшенная). Описывая столкновения русских путешественников с турецкими таможенниками, греческими монахами, кочевыми арабами, Лукьянов часто прибегает к просторечной лексике и фразеологии (индучники купецких людей зѣло затаскали; мытом сильно ободрали; у грек только эта добродетель мотается; а мы бегли да и рот розинули), а также диалектизмам (надалысъ, откиль, егунье, шереш, куликать, калястая).

Как человек петровской эпохи, когда шел активный процесс пополнения состава русского языка за счет лексических заимствований, Лукьянов вводит в словарь «Хождения» иностранные слова, которые помогают передать иноземный колорит дорожных впечатлений. Среди иноязычных «речений» встречаются слова греческого (питропос, калугер, метоха) и тюркского (пешкеш, горач, юмрук) происхождения, что было обычным для «хождений» на христианский Восток. Однако интересно, что слово кофе, встречавшееся уже в XVII в., например, в «Проскинитарии» Арсения Суханова (кофе с сахаром) и «Путешествии» П.А.Толстого (кофа и кефа), употребляется Иоанном Лукьяновым в форме кагве и переводится как черная вода гретая. Новая западноевропейская лексика в «Хождении» представлена в основном словами из области военного и морского дела (пистолет, генерал, матросы, сары, фортуна в значении буря). Следовательно, стиль путевых записок Иоанна Лукьянова вбирает в себя не только характерные приметы древнерусской паломнической литературы и старообрядческой прозы, но и новации русского языка петровской эпохи¹¹⁰.

Лукьянов следует за игуменом Даниилом, провозгласившим принцип «писать не хитро, но просто», поэтому господствующие синтаксические конструкции в его произведении - простые распространенные предложения. Повторение однотипных синтаксических единиц придает особый динамизм повествованию, помогает автору передать быстро меняющиеся картины жизни, переполняющие его впечатления от встреч с ранее неизвестным, удивительным миром. Обычно короткие глагольные предложения с одним или несколькими второстепенными членами объединяются писателем в синтаксическое целое, но в его составе сохраняют свою относительную самостоятельность и могут существовать вне объединяющей их конструкции. В синтаксическом отношении «Хождение» любопытно органическим сочетанием союзных и бессоюзных, сочинительных и подчинительных типов связи между предложениями, что придает языку Лукьянова богатство, разнообразие и живость. Так строится, к примеру, описание Лукьяновым нравов и быта учащихся Киевской академии:

Въ Киевѣ школниковъ очень много, да и воруютъ много - попущено имъ от митрополита. Когда имъ кто понадакучитъ, тогда пришедши ночи да и укокошатъ хозяина-та, а изъ двора корову или овцу сволокутъ. Нѣтъ на нихъ суда, скаредно сильно попущено воровать, пущи московскихъ салдатъ. А вечеръ пришолъ, то и пошли по избамъ псальмы пѣть да хлѣба просятъ. Даютъ имъ всячиною, и денгами, и хлѣбомъ, а иныя имъ даютъ убоясь (л. 9).

Негативная оценка старообрядцем студентов Киево-Могилянской академии объясняется не только привычным для русских сомнением в истинности православия украинцев, но и тем, что из их числа формировался основной корпус иерархов русской никонианской церкви, которая преследовала сторонников «древней веры».

Усилению динамики повествования способствует выдвижение на первый план в предложении глаголов, несущих основную смысловую нагрузку в тексте:

Февраля во 2 день... поидохомъ въ Печерской монастырь. И приидохомъ въ соборную церковь, и помолихомся чюдотворному образу. И поидохом во Антониеву пещеру, и ту видѣхомъ преподобных отецъ въ нетлѣнныхъ плотехъ... (л. 9).

Ритмически организуют текст предложения, имеющие одинаковое начало. Для синтаксической структуры речи Лукьянова характерно единоначалие; очень часто предложения открываются с союзов и, а, что является чертой устного мышления, как и употребление синтаксических конструкций с союзами так, «ано», да и:

Пришли въ метоху - анъ игумна нѣтъ. Все бѣда! Мы тутъ ево ждемъ - анъ ему тамъ, на бозарѣ, про насъ сказали, такъ онъ нанявши арапов подъ нашу рухледь да и принесъ въ метоху, а мы толко смотримъ (л. 35).

В отечественном литературоведении существовало мнение, что протопоп Аввакум - явление уникальное, поэтому он не оставил после себя школы¹¹¹, однако Н.В. Понырко удалось доказать, что Иоанн Лукьянов - духовный ученик и достойный продолжатель дела «огнепального» «ревнителя древлего благочестия»¹¹². Действительно, оба писателя принадлежали к старообрядцам, были людьми идеи, готовыми за единый аз пойти на костер, в ад тюрьмы или ссылки. Как и батюшко Аввакум, московский священник Иоанн, после возвращения из Иерусалима и ухода на Ветку, оказался человеком вне закона, государственным преступником. По указу 1685 г. старообрядчество было объявлено «лживой верой», упорных противников никонианской церкви били кнутом и сжигали в срубах, у раскаявшихся отбирали имущество и отправляли на пожизненное заключение в монастырские тюрьмы¹¹³. Жизненный путь Аввакума Петрова и Иоанна Лукьянова - бесконечная и мучительно трудная дорога, ибо она связана с поиском истины. Не случайно в произведениях писателей в функции одного из главных, «ядерных» образов выступает библейский символ жизни как плавания в бурном море, который наполняется реальным автобиографическим содержанием - противостоянием человека водной стихии Тунгуски-реки или Черного моря.

Н.В. Понырко, расширяя толкование понятия «стиль» до стиля поведения и мироощущения, считала священника Иоанна Лукьянова и протопопа Аввакума сходными в таких чертах характера, как грубоватая прямота и смелость, приверженность к национальной культуре, умиление, которое примешивается у них и к любви, и к жалости, и к благодарности по отношению к себе, к миру, ко всякой «твари Божией»¹¹⁴. Языковое выражение этой черты - широко представленная в художественном тексте категория уменьшительно-ласкательных слов. У Иоанна Лукьянова они характеризуют предметы, лица, явления, так или иначе помогавшие ему в трудном пути. Это грамотки, благодаря которым у паломников был кров и стол, а во время трапезы медок, рыбка и маслице. Духовно близкие Лукьянову люди именуются Корнилmюшка, Галактионушка, старчик, молодчик. Как и в «Житии» Аввакума, в «Хождении» Лукьянова рядом с уменьшительными формами может появляться оценочный эпитет милый, в предложении обычно выступающий как обособленное нераспространенное определение¹¹⁵: они, миленькие, нам ради; зело он, миленькой, добр был и т.п. Иногда этот эпитет обретает ироническое значение, например, когда используется применительно к константинопольскому патриарху, отказавшему паломникам в приюте.

Стремительный бег прозы Иоанна Лукьянова в наиболее патетических местах прерывается, как у его духовного учителя, краткими восклицаниями: Увы да горе!, Слава Богу-свѣту!, Етакая любовь огненная!, Все бѣда! и др. Эти восклицания нарушают плавное течение речи, давая экспрессивно-эмоциональную оценку происходящему. Для языка «Жития» и «Хождения» характерны сочетания коротких вопросительных предложений с восклицательными, содержащими ответы на поставленные вопросы. Подобные синтаксические построения связаны с потребностью изобразить внутренний мир героя, передать состояние его мятущегося духа, все время находящегося в поиске верного решения той или иной жизненной ситуации:

А когда мы шли на корабли со арапами, горко было сильно: люди-та что бѣси видѣниемъ и дѣлы. А мы, троя насъ, что плѣнники, языка не знаемъ, а куда насъ везутъ - Богъ вѣсть. А хотя бы насъ куда и продали - кому насъ искать и на комъ? Да спаси Богъ игумна! Онъ радѣлъ, миленкой, и прыказалъ насъ беречи, такъ насъ хозяинъ-арапъ сильно снабдѣвалъ и берегъ (л. 36 об.).

Выявляя приметы общности стиля Иоанна Лукьянова и Аввакума Петрова, Н.В. Понырко отмечает характерное для обоих писателей-старообрядцев употребление постпозитивных частиц и вводных слов типа мол, су, что сближает их речь с народной¹¹⁶: Будетъ-де подарки есть у него, такъ дамъ-де ему кѣлью; Никакъ, малъ, онъ пьянъ, вашъ патриархъ-та; Куда, молъ, на турки-та ужасъ напалъ от московскаго государя; Да что, су, и удивлятся? (л. 18, 72).

Ритмизация прозы - одна из общих черт произведений старообрядческой литературы. Особый ритмический рисунок повествования у Лукьянова создается за счет развитой системы аллитераций и ассонансов (нанимали волохъ, такъ волами ихъ возы вывезли - л. 12), повторов лексического характера (Корабль подлѣ берега бѣжитъ, подлѣ берега трется - л. 15), но чаще всего за счет внутренней глагольной рифмы, когда ритмизация прозы достигается созвучием окончаний глагольных форм: мы же начахом жити и Бога благодарити; а нужда стала: хлеба на караблях не достало; да ему Богъ далъ - ничто не пострадалъ. Двустишия Лукьянова (... куда они каноны-то дели? Знать во окно улетели, поразительно близки по своей структуре и языку к двустишиям Аввакума (Из моря напился, а крошкой подавился).

Ориентация на просторечие, общий сниженный стилевой колорит описаний приводит к появлению в «Хождении» бранной лексики. Впрочем, обилие бранных слов и выражений в тексте произведения объясняется также несдержанностью характера Лукьянова, который сам признавался в излишней «бранчливости». В путевых записках московского священника можно встретить «площадную брань», хотя для паломнической литературы эта лексическая группа не характерна: урод, курва, старый шетун, голудьба беспорточная, блядины дети и др.; излюбленное ругательство писателя - собака. Нецензурные слова и выражения в «Хождении» Лукьянова - результат сознательной установки автора использовать все средства природного русского языка, что также сближает его с протопопом Аввакумом. Иногда Лукьянов прибегает к скрытому использованию брани. На стамбульской таможне главный юмрукчей поспорил с русским паломником насчет размера пошлины, однако, встретив решительный отпор, разсмеялся да молвил: «Анасыны секемъ евуръ». В дословном переводе с турецкого это крайне неприличное выражение. Писатель, понимая точное значение сказанного турком, тем не менее ограничился вольным переводом: лихой-де папасъ (л. 17 об.).

Народная основа самобытного таланта Лукьянова-писателя хорошо видна в том, что он, создавая поэтический образ, опирался на традиционные фольклорные приемы и средства выразительности¹¹⁷. Стилевая палитра сочинения Лукьянова богата устно-поэтическими по своему характеру сравнениями (огней ночного Стамбула с каменьем драгим; египетских городов и сел с песком морским), в том числе и теми, которые возникли на основе народных поговорок (путешественники всю ночь что рыба на уде пробились; турки стали ни живы ни мертвы; палеевцы что молнии из глаз мелькнули). Речи Лукьянова нельзя отказать в меткой афористичности (все сперва, всякое дѣло с приступу лихо, а потом обуркается, так и знакомо станет). В «Хождении» часто встречаются характерные для народной речи словосочетания, основанные на тавтологии (мостить мосты; дарами дарить; многое множество; в договоре договорено; в отходы ходят). Писателю, безусловно, свойственно особое, поэтическое видение мира, причем образность, метафоричность его речи основана прежде всего на житейском опыте. Арапы, по словам Лукьянова, осыпали караван паломников что пчелы, а ограбленный ими поп из Царьграда ходил что чорная земля от печали. Он заставляет читателя в ярких, зримых образах представить картину, когда огонь, сошедший с небеси на предел Гроба Господня; поигра, яко солнце к воде блескаяся, - и поверить в реальность чуда.

Иоанн Лукьянов, как показывает анализ стиля его путевых записок, был одним из образованных и начитанных людей своего времени. Он мог творить в витийственной манере «плетения словес» древнерусских книжников и ораторов петровской эпохи, но определяющей для него стала ориентация на живой разговорный язык. Вслед за протопопом Аввакумом он с полным правом мог сказать:

...и аще что реченно просто, и вы, Господа ради, чтущии и слышащии, не позазрите просторечию нашему, понеже люблю свой русской природной язык, виршами философскими не обык речи красить, понеже не словес красных Бог слушает, но дел наших хощет... того ради я и не брегу о красноречии и не уничижаю своего языка русскаго...¹¹⁸